Ангельская серенада Брага

(по мотивам произведений А.П.Чехова)

Действующие лица:

Песоцкий Егор Семенович, известный садовод

Коврин Андрей Васильевич, магистр, воспитанник Песоцкого.

Таня, дочь Песоцкого

Нина Васильевна Панаурова, сестра Коврина, 39 лет.

Панауров Григорий Николаевич, ее муж.

Константин Кочевой —  молодой человек.

Полина Николаевна Рассудина, 30 лет.

Анфиса, нянька.

Степан.

Странник.

Музыканты.

Барышни-соседки.

 Действие первое.

Картина 1.

Сад Егора Семёновича Песоцкого, знаменитого в России садовода. Весна. Цветут яблони и вишни. Время вечернего чая.  Слева видна часть дома и большая терраса с колоннами и львами. Стол с самоваром, стулья. За столом сидят Нина Васильевна и Полина Николаевна. Анфиса разливает чай. Кочевой – на ступенях террасы, курит. Панауров перед мольбертом в блузе, с кистью и палитрой в руках. Ждут приезда Коврина – воспитанника Песоцкого и брата Нины Васильевны.

 Кочевой (сердито.)  Художественное произведение тогда лишь зна­чительно и полезно, когда оно в своей идее содержит какую-нибудь серьезную общественную задачу. Если в произ­ведении протест против крепостного права или автор вооружается против высшего света с его пошлостями, то такое произведение значительно и полезно. Те же романы и повести, где ах да ох, да она его полюбила, а он ее разлюбил,— такие произведения, говорю я, нич­тожны и черт их побери.

Нина Васильевна.  Костя, лучше идите пить чай.

 

Кочевой.  Спасибо. Я чая не пью.

Нина Васильевна.  Да? А что же вы пьете?

Кочевой.  Только чистую воду.

Панауров.  А еще шампанское и коньяк.

Кочевой.  Таковых буржуазных напитков не употребляю.

Полина.  А я с  вами согласна, Константин   Иваныч. Один описывает любовное сви­дание,   другой — измену,   третий — встречу   после   раз­луки. Неужели нет других сюжетов?  Ведь очень много людей,   больных, несчастных,  замученных нуждой,   ко­торым, должно быть, противно всё это читать.

Панауров.  Если поэзия не решает вопросов, которые кажут­ся вам важными, то обратитесь к со­чинениям по технике, полицейскому и финансовому пра­ву,   читайте   научные   фельетоны.   К   чему   это   нужно, чтобы  в  «Ромео и Джульетте», вместо любви,  шла речь, положим,   о   свободе   преподавания или о   дезинфекции тюрем, если об этом вы найдете в специальных статьях и руководствах?

Полина.  Григорий Николаевич, это крайности! Мы го­ворим не о таких гигантах, как Шекспир или Гёте,   мы говорим о сотне талантливых и посредственных писате­лей, которые принесли бы гораздо больше пользы, ес­ли бы оставили любовь и занялись проведением в мас­су знаний и гуманных идей.

Панауров.  Оставили бы любовь…

Анфиса.  Григорий Николаевич, пожалуйте к столу! Все готово.

Из сада появляется Таня.

Таня.    Андрей Васильевич еще не приехал? Нет?

Панауров.   Увы, Татьяна Егоровна!.. Мы тут сидим, чуть ли не с самого утра, в ожидании восходящего светила философской науки, в предвкушении изящных научных дискуссий и прочее, но вот уже «погасло дневное светило», а  нашего светила все нет. (Снимает блузу, моет руки в миске с водой, которую держит перед ним Анфиса, насухо вытирает их полотенцем и идет к столу.)

Таня. Что же случилось? Степан еще утром уехал на станцию встречать Нина Васильевна. Должно быть поезд опоздал. Я так думаю. Таня, вы будете с нами чай пить?

Таня.  Спасибо, с удовольствием. (Замечает Костю.) Ой, Константин Иванович, вы тоже здесь?

Кочевой.  Да, Татьяна Егоровна, как видите, прямо из Москвы.

Панауров.  Он уже целую неделю здесь и только сегодня изволил нас навестить. Возгордился! Как же! Живет в самой Москве!

Кочевой.  Не говорите о том, чего не знаете!

Панауров.  Ну, а чего же тогда вы не садитесь с нами за стол, пить чай?

Полина.  Он чаю не пьет.

Панауров.  Почему? Раньше пил.

Нина Васильевна.  Костя, мы вас чем-то обидели?

Кочевой.  Нет-нет, что вы, меня невозможно обидеть. Я всегда был выше разных мелочных обид. Каждый вправе думать, что хочет и как хочет. Жизнь идет всё вперед и вперед, культура делает громадные успехи на наших глазах, и, очевидно, настанет время, когда. … Впрочем, я умолкаю.

Таня (пожимает Косте руку.)  Как хорошо, Костя, что вы приехали!

Кочевой.  Да? Вы рады?

Таня.  Очень. У нас тут спектакль затевается. А ведь вы играете на скрипке. Не откажетесь помочь нам?

Кочевой.  Для вас я готов на все!

Таня (смеется.)  Ну, уж и на все!

Полина.  Не слушайте его, Татьяна Егоровна. Он обманет.

Кочевой.  Какого вы обо мне низкого мнения, Полина Николаевна! А ведь, кажется, я этого не заслужил.

Полина.  Почему же? Вы ведь – мужчина? А все мужчины – обманщики. И не спорьте со мной!

Кочевой.  Я не спорю.

Анфиса.  Верно, голубушка, так их! Нечево!

Нина Васильевна.  Няня!

Панауров.  Неужели все?

Полина.  Да. Во всяком случае, я других не встречала…( Пьёт чай.)

Кочевой (после небольшой паузы.)  Татьяна Егоровна, а позвольте полюбопытствовать, что это будет за спектакль?

Панауров.  Они сами не знают.

Таня.  Почему же не знаем? Определенного названия пока нет, но оно будет…. Главное – тема.

Кочевой.  И какая же тема?

Панауров.  Ну, разумеется, «любовь»! А вы как думали? Именно та самая бесполезная тема, против которой вы так яростно выступаете. Одиночество, печаль, мечты о любви, встречи, разлуки…. Одним словом, сплошной немецкий романтизм или вроде того. Никакой «общественной задачи»! Так что, наверное, вы слишком поспешили дать свое согласие на участие в спектакле!

Кочевой.  Григорий Николаевич! Я не с вами разговариваю!

Панауров.  Прошу прощения!

Таня.  Костя, приходите утром на репетицию и все узнаете.

Входит Песоцкий. 

Песоцкий.   Боже мой, боже мой! Пропадет сад!  Застрелюсь! Повешусь!

Нина Васильевна.  Что случилось, дорогой Егор Семенович?

Песоцкий.  Заморозки! Заморозки сегодня ночью! Все перемерзнет!

Нина Васильевна. Ну, может еще обойдется.

Песоцкий.  Нет, не обойдется! Небо – ясное, термометр – падает, к утру будет мороз! Мороз, — а садовник уехал в город! Почему именно сегодня? (Садится за стол вместе со всеми. Анфиса наливает ему чаю.)  Вот так всегда: в трудную минуту не на кого положиться.

Панауров.  Ну, разве первый год заморозки. Такое уже бывало, и все обходилось. Как обычно, разведем костры…

Песоцкий.  Вы разведете костры?

Панауров.  Ну, зачем же – я? У вас работники есть.

Песоцкий.  Работники! Да за этим народом глаз, да глаз нужен. Они могут и сад спалить, без присмотру-то! Вы, разве, за ними ночью присматривать будете вместо садовника?

Панауров.  Нет, меня увольте. Я для такого дела не гожусь. Да мне скоро и уходить надо.

Нина Васильевна.  Ты ведь обещал сегодня остаться!…

Панауров.  Да?

Таня. Папа, не волнуйся, я присмотрю за рабочими. Я все равно спать не собираюсь.

Кочевой.  Я помогу вам. Мне тоже спать не хочется.

Нина Васильевна.   Я тоже могу что-нибудь делать, если нужно.

Песоцкий.  Нет, нет, Нина Васильевна, вам нельзя! Простудитесь! Даже сейчас уже довольно прохладно, а что ночью будет!..

Анфиса.  Так, так, Егор Семенович! И я говорю: лучше было бы чай-то в доме пить! Чего же тут на улице-то сидеть мерзнуть? Может Андрей-то Васильевич сегодня и вовсе не приедет! Может, паровоз-то этот сломался по дороге. Когда теперь починят его! А ты тут и сиди до утра, замерзай совсем….

Песоцкий.  Я совсем забыл с этими заморозками об Андрюше. Куда же он запропастился?

Нина Васильевна.  Наверное, поезд опоздал.

Песоцкий.  Не надо было Степана посылать на станцию. Надо было мне самому ехать.

Таня.  Но если поезд опоздал, то какая разница – кто поехал встречать?

Нина Васильевна.  Приедет, не волнуйтесь. Он дал телеграмму, что будет сегодня.

Анфиса.  Да когда же сегодня-то? Сегодня-то все уже вышло. Темнеет уже! А простудитесь?…

Молчание.

Таня. Интересно будет на него посмотреть, какой он теперь стал.

Кочевой.  Вы говорите о Коврине?

Таня.  Да, об Андрее Васильевиче.

Полина. Должно быть, очень важный и гордый.

Таня.  Почему?

Полина.  Вы его вырастили, Егор Семенович, вы были его опекуном и наставником, а он за последние пять лет навестил вас хоть раз?

Песоцкий.  Нет, но….

Таня.  Он писал письма.

Песоцкий.  Да, да, Андрюша очень порядочный человек! Что ни говори, а кровь много значит. Ваша мать, Нина Васильевна, была удивительная, благороднейшая, умнейшая женщина!

Нина Васильевна.  Да… Я хорошо помню маму. Она прекрасно рисовала, писала стихи, говорила на пяти иностранных языках, пела…

Песоцкий.  Было наслаждением смотреть на ее доброе, ясное, чистое лицо, как у ангела…  (Помолчав ).  Когда Андрюша  был мальчиком и рос у меня, то у него было такое же ангельское лицо, ясное и доброе.

Нина Васильевна.  У него и взгляд, и движения, и разговор нежны и изящны, как у мамы.

Песоцкий.  А ум? Он всегда поражал нас своим умом. Да и то сказать, недаром он магистр! Недаром! А погоди, каков   он   будет лет через десять! Рукой не достанешь!

Панауров.  Вы нас убедили, что Андрей Васильевич – великий человек. Мы с вами согласны, да, Полина Николаевна?

Полина.  Поживем – увидим.

Панауров.  Вот женщина! Ни за что не уступит!

Полина.  А вы привыкли, чтобы вам все женщины уступали. От меня этого не дождетесь!

Песоцкий.  Правда,  последнее письмо Андрея, две недели назад, нас немного напугало и огорчило….

Таня.  Да. Письмо какое-то странное. Более половины письма занимает легенда, которую он где-то вычитал или услышал, легенда о черном человеке, страннике или монахе, который вот уже более тысячи лет скитается по вселенной… и что-то там еще в этом же роде, непонятное и страшное.

Нина Васильевна.   Он очень устал и у него расстроены нервы.

Песоцкий.  Ничего! Отдохнет здесь у нас на свежем воздухе и все пройдет. (Вдруг кричит.)  Черти! Пересквернят, перепоганят, перемерзят! Пропадет сад! Погибнет сад! (Убегает в сад.)

Анфиса.  Накричится, накомандуется, а потом жалуется на сердце.

Таня.  Пойду за ним. Как только Андрей Васильевич приедет, дайте нам знать. (Уходит.)

Нина Васильевна.   Становится слишком прохладно. Нянюшка, принеси мне  пальто. Я тоже пройдусь, пожалуй. Может, Андрюшу встречу…

Панауров.  И я с тобой.

Нина Васильевна. Но ведь ты хотел уходить…

Панауров.  Еще успею.

Нина Васильевна.  (выходя с террасы.)  Боже мой, как темно уже! Ах!… (Покачнулась. Панауров ее подхватил.)

Панауров.  Что с тобой, Ниночка? Ты устала? Давай останемся. Андрей никуда не денется, если все-таки приедет сегодня. Степану велено везти его прямо сюда.

Нина Васильевна.  Нет-нет, прогуляемся немного! Ты же знаешь, что я не смогу заснуть, если не погуляю по саду. Да и доктор мне прописал прогулки.    Ничего. Голова немного закружилась. Сейчас пойдем. Ты ведь сегодня не куда не торопишься?

Панауров. Ну…. Вобщем…

Нина Васильевна.  Ты обещал!

Панауров.  А разве я что-то говорю? Нет, сегодня я никуда не иду. Сегодня я весь твой.

Анфиса приносит пальто. Панауров помогает Нине Васильевне одеться.

 Нина Васильевна.  Страшно идти через сад.

Панауров.  Вот новости! Раньше ты всегда говорила, что в нашем саду весело и светло в любую погоду и что это лучшее место на земле.

Нина Васильевна.  Да, так было. А теперь что-то случилось….

Панауров.  Что случилось?

Нина Васильевна.  Не знаю.

Панауров.  Нина, ты как маленькая, ей богу!

Нина Васильевна.  Ты смеешься, а мне страшно. В нашем саду всегда было весело, радостно, даже в пасмурную погоду. Раньше я ни о чем таком никогда не думала, а сегодня утром шла по саду, и мне все время казалось, что за мной кто-то идет.

Панауров.  Ты не здорова, и у тебя немного расстроилось воображение.

Нина Васильевна.  Наверное.

Панауров.  Ой-ё-ёй! Так нельзя! Ты вся дрожишь. Чего ты так испугалась? Сад полон людей. Если ты боишься темноты, то давай никуда не пойдем. Останемся здесь.

Нина Васильевна.  Нет-нет, пойдем. Я так.

Уходят вместе.

Полина.  Посмотришь на них со стороны – счастливая семейная пара, а на самом деле…. Бедная Нина Васильевна!

Кочевой.  Да. Говорят, она вышла замуж за Панаурова против воли отца, тайно!.. И до сих пор, вот уже лет двадцать, страстно влюблена в него.

Полина.  Ах-ах, как романтично!.. Я-то хотела сказать о другом.

Кочевой.  О чем же?

Полина.  Константин Иваныч, не прикидывайтесь наивным. Об этом все говорят.

Кочевой.  О чем?

Полина.  Да ну вас!

Кочевой.  Ну, раз начали, то говорите.

Полина.  Извольте. Они уже двадцать лет вместе, и все это время он ей постоянно изменяет.

Кочевой.  Да, я что-то слышал об этом. Бедная Нина Васильевна!

Полина.  Вот и сейчас Григорий Николаич завел себе новую семью, и все об этом знают. День он обычно проводит здесь, а ночевать уходит на другую квартиру.

Кочевой. Психологическое последствие века. Падение нравов, вследствие развития капиталистических отношений и утраты истинных целей и ценностей.

Полина.  Вы всегда говорите так, словно цитируете из книги.

Кочевой.  Что же делать? Наверное, я много читаю.

Полина.  Вот именно! А надо – жить! Жить, а не книжки читать.

Кочевой.  Хорошо. Я постараюсь. (Смотрит на часы.) Без четверти десять. Б-р-р! Холодно!

Полина.  Надо было пить чай, а не сердиться из-за пустяков.

Кочевой.  Как? И вы тоже вопрос о смысле и назначении искусства считаете пустяками?

Полина.  Не считаю, не считаю! Успокойтесь и идите домой.

Кочевой.  Нет, домой мне нельзя. Я обещал Татьяне Егоровне помочь присматривать за рабочими.

Полина.  Так идите и помогайте.

Кочевой.  А вы как же?

Полина.  А я останусь ждать Андрея Васильевича.

Пауза.

 Кочевой.  Я, Полина Николаевна, заметил, с каким волнением и нетерпением вы ждете этой встречи.

Полина.  Что вы говорите! Неужели заметили?

Кочевой.  Заметил.

Полина.  Не слишком ли вы внимательны ко мне, а?

Кочевой.  Не слишком. В самый раз!

Полина.  И что же?

Кочевой.  Так. Ничего.

Полина.  Боже мой, Костя, неужели вы ревнуете?

Кочевой.  Нет, я выше этого. Просто неприятно…. Мне не нравится чувствовать себя игрушкой в ваших руках!

Полина.  Вы с ума сошли! Не выдумывайте, пожалуйста!

Кочевой.  Значит, вы просто дразнили меня?

Полина.  Думайте, что хотите! (Пауза.)  Костя, не обижайтесь, я старше вас на семь лет.

Кочевой.  На шесть с половиной.

Полина.  Неважно. Кроме того, все считают вас женихом Татьяны Егоровны. И она вам нравится, я заметила. Идите, ищите ее в саду!

Кочевой.  А как же вы?

Полина.  А я останусь здесь. Я хочу остаться одна! Вам понятно?..   Однако, в самом деле, как   темно, зги   не   видать! Не знаю, как вы ее найдете в такой темноте.

Кочевой.  Как-нибудь найду. Прощайте! (Уходит.)

Полина закуривает. Анфиса прибирает на столе. В саду зажигают костры. Дым стелется по земле.

 Анфиса.  У нас нынче как на пожаре. Заморозки! Того и гляди, дом спалят! (Полине.) Курить – бесам кадить!

Полина.  Ну и пусть.

Анфиса.  Разве можно к ночи такое говорить?

Полина.  Это все пережитки.

Анфиса.  Ой, ершистая! Я вот такой девчонкой вас помню. Родители ваши часто наших господ навещали. Так и тогда тоже вы все поперёк, все поперёк норовили, что ни скажи.

Полина.   Однако, холодно! Пойду в дом.

 Заметно стемнело. Полина идет в дом, но в это время со стороны сада доносятся веселые голоса и смех.

Анфиса.  Кажись, Андрей Васильич приехали!

 Полина сбегает по ступенькам террасы и скрывается за углом дома. Входят Коврин, Нина Васильевна, Панауров и Степан, нагруженный двумя чемоданами ,которые он с грохотом ставит перед входом на террасу.  

 Анфиса.  Так и есть! Ну, слава Богу, встретили!

Нина Васильевна.   Поезд опоздал! Боже мой, как хорошо, что ты приехал, Андрюша! Степан, несите чемоданы в зеленую комнату.

Степан. (крякнув, снова берется за чемоданы.) Эх, ухнем!..

Нина Васильевна (смеется.)  Неужели  они такие тяжелые?

Степан.  А вы попробуйте.

Коврин (смеется.)  Не надо пробовать – надорвешься. Там у меня книги. А где Егор Семенович?

Панауров.  По саду бегает. У него заморозки сегодня, а садовник уехал.

Нина Васильевна.  Мы тебя сегодня целый день ждали.  Степан, отнесете чемоданы, и сразу же идите, найдите Егора Семеныча.

Степан. (ворчит про себя.) Сам знаю, чево делать. (Уходит с чемоданами в дом.)

Нина Васильевна.  Ты, наверное, голодный, Андрюша. Няня, накрой нам в столовой. Здесь уже холодно. Идемте все в дом!

Все  идут вслед Анфисой в дом. Коврин остается. Нина Васильевна возвращается к нему.

 Нина Васильевна.  Андрюша, а ты что же? Иди в дом. Холодно уже.

Коврин.  Нина, я столько лет мечтал оказаться вновь здесь, в нашем прекрасном радостном саду, а ты говоришь: иди в дом!

Нина Васильевна. Но сейчас ночь на дворе и ты устал с дороги!

Коврин.  Нисколько не устал! А ночь…  это великолепно!.. Ты думаешь, я сплю по ночам? По ночам я работаю! А вот ты действительно устала и замерзла, милая моя сестра, я так счастлив видеть тебя!

Нина Васильевна.  И я…

Коврин.  Ты еще больше стала похожа на маму. Как ты себя чувствуешь? Егор Семенович писал, что тебе сделали операцию.

Нина Васильевна.  Ах, уж этот Егор Семенович! Я же его просила тебя не беспокоить! Хорошо я себя чувствую, Андрюша, хорошо! Немного слабость еще, а так все отлично. Завтра обо всем поговорим, ладно?

Коврин.  Как скажешь.

Нина Васильевна (целует Коврина.)  Если тебе так хочется, можешь гулять по саду хоть всю ночь. Чего я беспокоюсь, ты ведь дома и можешь делать здесь все, что тебе вздумается. А я пойду. В самом деле, устала. Если захочешь чаю, — самовар в столовой на столе, еще не скоро остынет. (Уходит в дом.)

 Коврин остается один. Садится на скамью.

 Коврин.   Какое счастье вновь оказаться в этом саду!  

 В клубах дыма появляется Странник и тихо идет мимо сидящего на скамье Коврина. Коврин, увидев его, встает со скамьи и идет за ним следом. Странник останавливается, поворачивается и кланяется Коврину, приветливо улыбаясь. Коврин отвечает на поклон. Полина выходит из-за дома. Она не видит Странника, неслышно подкрадывается к Коврину и закрывает ему глаза ладонями. Странник исчезает.

 Коврин. Кто здесь?

Полина.  А вы думаете: кто?

Коврин (медленно убирает со своего лица ее ладони, поворачивается к ней.) Полина?.. Полина! Неужели это вы?

Полина.  Нет, это не я. Это привидение!

Коврин.  Сколько зим, сколько лет! Если б вы знали, как я рад вас видеть!

Полина.  Рады вы меня видеть или не рады, для меня решительно   всё   равно,   так  как  милостивое   внимание ко мне господ мужчин я не ставлю ни в грош…. Впрочем, так и быть (протягивает ему руку) милости просим!

Коврин (крепко жмет ей руку.)  Ты все такая же, нисколько не изменилась.

Полина.  Зато ты сильно изменился. Магистр, ученый, почти знаменитый.…(Внезапно меняет тон на страстный, очень интимный.) Почему не писал мне? Ни одной строчки за пять лет! Даже привета не разу не передавал. Песоцким же писал регулярно. Чем я вас так оскорбила, милостивый государь?

Коврин.  Но, Полина, ты же сама не велела писать тебе письма.

Полина.  А вы и рады стараться!

Коврин растерянно молчит. Полина с легким стоном кидается ему на шею… Но в этот момент  Степан выходит из дома и идет в сад. Полина отпрянула от Коврина. Степан проходит мимо не глядя на них, не замечая, и скрывается в саду. 

 Полина.  Ладно, я вас прощаю, так и быть. Завтра жду вас у себя. И никаких отговорок! (Коврин молчит.) Или вы по-прежнему боитесь моего мужа?

Коврин.  Нет, но…

Полина.  Его не будет. Мы уже три года живем раздельно. Он не дает мне развода, но и свободу мою не ограничивает. Впрочем, это пустяки. Не будем говорить о пустяках. (Берет его под руку.) Помнишь, как мы, бывало, часами бродили по этому саду и говорили о твоем будущем?

Коврин.  Помню, Полина.

Полина (смеется.) Смотрите же, завтра чтобы непременно были у меня!

Полина уходит в дом.Вбегает Песоцкий, за ним Таня. Не замечая Коврина, они направляются к дому.

 Коврин (окликает).  Егор Семенович!

Песоцкий (остановился запыхавшись,декламирует.)  «Вот он… предстал… пред нашими очами…»   Слава Богу, слава Богу! (Обнимаются.)

Таня (медленно подходит, сквозь темноту пытаясь заглянуть в глаза Коврина, тихо говорит) Здравствуйте.

Пауза. Коврин молча смотри на Таню, словно не узнавая и не понимая  — она на самом деле стоит перед ним или  это только плод его  воображения. Песоцкий удивленно переводит глаза с одного на другого и тоже молчит.   

Коврин (по-прежнему глядя в лицо Тане.) А это, я полагаю, Таня. Выросла, — не узнать! (Здоровается с ней за руку.) Очень рад!

Таня.  Я тоже рада!

Снова готово повиснуть молчание, но Песоцкий нетерпеливо прекращает этот молчаливый разговор.

Песоцкий.  Андрюша! А я-то как рад тебя видеть!  Я с не­терпением ожидал тебя каждый день, милый мой. Как ты написал, что приедешь, жду тебя каждый день, да и соскучился, брат. Сам посуди, пять лет не ви­дались. Ну, что? Как?

Коврин.  Думаю, пожить здесь до осени, отдохнуть, поправить здоровье. Надо признаться, устал немного от городской жизни.

Песоцкий.  Ну, еще бы! Какая жизнь в городе. Не жизнь, а сплошное недоразумение, одна видимость только…. Да…. Давненько, брат, не видались. А у нас тут все вверх дном сегодня. Видишь, сколько дыму напустили. Ах, черти, погубят мне сад! Ну, ты иди в дом, а то холодно сегодня. Я сейчас… (Исчезает в дыму.)

Коврин. Я   еще   в   детстве   чихал здесь от дыма, —  но до сих пор не понимаю, как это дым может спасти от мороза.

Таня. Дым заменяет облака, когда  их нет…

Коврин.А для чего нужны облака?

Таня. В пасмурную и облачную погоду не бывает утренников.

Коврин (взял ее за руку). Вот как! Господи, она уже взрослая!  Когда я   уезжал   отсюда   в последний раз, пять лет назад, вы были еще совсем дитя. Вы были такая тощая, длинноногая, простоволосая, носили короткое платьице, и я дразнил вас цаплей… Что делает время!

Таня.  Да,   пять   лет!  Много воды утекло с тех пор.

Коврин.    Я глазам своим не верю… «Ужель та самая Татьяна?»

Кочевой (выходит из дыма.)  Вот вы где, Татьяна Егоровна! А я вас по всему саду разыскиваю. Здравствуйте! (Протягивает руку Коврину.) Кочевой Константин Иванович, студент.

Коврин.   Коврин.

Кочевой.  Вы из Москвы? А я тоже недавно прибыл оттуда же. Вы меня не знаете, а я вас знаю. Мне доводилось слушать ваши лекции по психологии.

Коврин.  Очень приятно.

Кочевой.  Психология – наука о душе, а нынешних людей больше интересует физиология. А душа – что это такое? Может ее и вовсе не существует. Я вот изучаю юриспруденцию. В наше время вещь самая необходимая и полезная.

Коврин.  Каждому свое.

Таня.  А зачем вы меня искали, Константин Иванович?

Кочевой.  Так ведь заморозки! Я обещал помочь вам присматривать за рабочими, помните?

Таня.  Вот как! Тогда идите в сад. Там папа командует. Он найдет вам работу.

Кочевой.  А вы?.. Ах, да! Простите! (Уходит и тут же возвращается.) А Полину Николаевну вы здесь не видали?

Коврин.  Она ушла в дом.

Кочевой.  Благодарю! (Уходит в дом.)

Коврин.  Немного странный молодой человек.

Таня.  Он из мещан, но у него нежная душа. Он скрипач, играет на скрипке, но очень этого стесняется, потому, наверное, что не видит в этом никакой «общественной пользы»….

Таня умолкает и с удивлением смотрит на Коврина, который посреди разговора отворачивается от нее и молча следует за вновь появившимся Странником.Странник, похожий на монаха, проходит мимо Тани. Но видит его только Коврин. Коврин идет за ним. Странник растворяется в воздухе.  

Таня (по-своему расценив поведение Коврина.) Скажите, Андрей Васильевич, по совести, вы отвыкли от нас? Впрочем, что же я спрашиваю? Вы мужчина, живете   уже   своею,   интересною жизнью, вы величина… Отчуждение так естественно! Но как бы ни было, Андрей Васильевич, мне хочется, чтобы вы считали нас своими. Мы имеем на это право.

Коврин. Я считаю, Таня.

Таня. Честное слово?

Коврин.  Да, честное слово.

Таня.  Ведь вы знаете, мой отец обожает вас. Иногда мне кажется, что вас он любит больше, чем меня. Он гордится вами. Вы ученый, необыкновенный человек, вы сделали себе блестяшую карьеру, и он уверен,что вы вышли такой оттого, что он воспитал вас. Я не мешаю ему так думать. Пусть. Пойдемте к нему. (Уходят.)

 Из дома выходят Полина и Кочевой.

 Полина (хохочет.)  Ха-ха! Увели вашу даму прямо из под носа! Что же вы так не расторопны, Константин Иваныч? Ха-ха-ха!

Кочевой.  Я не понимаю, чему вы смеетесь.

Полина.  Посмотрите на себя в зеркало и все поймете. Ха-ха-ха!

Кочевой.  Полина Николаевна!.. Вы можете вести себя со мной, как вам заблагорассудится, но… зачем вы хотите обидеть меня. Разве я это заслужил? Мне кажется, я по отношению к вам, всегда… Я никогда…

Полина.  Ах, перестаньте, пожалуйста! Опять вы вздумали обижаться. Уж и пошутить нельзя! Это скучно, наконец! Ваша невеста ушла с другим. Ну и что? Вы – свободный человек. Зачем вам нужна эта девчонка!

Кочевой.  Вам тоже нужен зачем-то этот магистр.

Полина.  Не лезьте, куда вас не просят!

Кочевой.  Вы тоже.

Полина.  Ах, какие мы гордые!

Кочевой.  Полина Николаевна, вы все время издеваетесь надо мной. Это невыносимо.

Полина.  А вы потерпите. Я – женщина. И вообще! Что мы тут стоим как у разбитого корыта? Возьмите меня под руку и везите куда-нибудь! Ну, смелее, не стесняйтесь, я вам разрешаю!

Кочевой.  Куда изволите?

Полина.  Придумайте сами. Я что ли должна вас развлекать?

Кочевой. Да вы правы. Соответствие жизни по амбиции личности. Идемте! (Уходят.)

Возвращаются Песоцкий, Коврин и Таня.

 Песоцкий. Вот, брат, история…  На поверхности земли, как видишь, мороз, а подними на палке термометр сажени на две повыше земли, там тепло… Вот ты – ученый человек, скажи мне, отчего это так?

Коврин. Право,   не   знаю.

Песоцкий.  Гм… Неужели не знаешь?

Коврин.  Честное слово.

Песоцкий.  Всего знать нельзя, конечно… Как бы обширен ум ни был, всего туда не поместишь. Ты ведь все больше насчет философии?

Коврин. Да.   Читаю   психологию,   занимаюсь   же   вообще философией.

Песоцкий.  И не прискучает?

Коврин. Напротив, этим только я и живу.

Песоцкий.  Ну дай Бог… Дай Бог… Я за тебя очень рад… рад, братец…  (Вдруг.) Нет, они меня без ножа зарежут! Кто   это   привязал   лошадь   к яблоне?!..  Какой это мерзавец и каналья осмелился привязать лошадь к яблоне?!!…  Боже мой, Боже мой! Перепортили, перемерзили,   пересквернили,   перепакостили!   Пропал сад! Погиб сад! Боже мой! (Убегает.)

Таня и Коврин смеются.

Коврин.  А вот Егор Семеныч нисколько не изменился.

Таня.  Спасибо, Андрей Васильевич, что   приехали. Папа так счастлив!

Коврин.  А вы?

Таня.  И я тоже рада вашему приезду. У нас неинтересные знакомые, да и тех мало.  Я помню, когда вы, бывало, приезжали к нам на каникулы или просто так, то в доме становилось как-то свежее и светлее, точно с люстры и с мебели чехлы снимали. Я была тогда девочкой и все-таки понимала.

Песоцкий (возвращается.) Ну  что   ты   поделаешь  с этим анафемским народом?  Степка привязал лошадь к яблоне! Замотал, подлец, вожжищи туго-натуго, так что кора в трех местах потерлась. Каково! Говорю ему, а он — толкач   толкачом   и   только   глазами хлопает! Повесить мало! (обнял   Коврина   и   поцеловал   в щеку).Ну, дай Бог… дай Бог… Я очень рад, что ты приехал. Несказанно рад… Спасибо.

Коврин.  Я тоже рад.

Песоцкий.  Этот Степка —  ужасный негодяй. На прошлой неделе его судили в городе за грабеж и оправдали. Признали его душевнобольным, а    между тем, взгляните на рожу, он  здоровёхонек. Уф, как я устал сегодня!

Таня.  Иди спать. Я подежурю.

Песоцкий.  Нет-нет. Иди спать! Ты посмотри, что они делают, бездельники! Надо, чтобы дым был, а они огонь разожгли и сами греются. А где дым? Несчастный я человек! (Кричит.) Где дым?!.. Где дым, я вас спрашиваю?!.. Головы всем поотрываю! (Убегает.)

 Слышен голос Песоцкого: «Пошли вон отсюда! Я сам все сделаю! Весь сад испоганили! Дым должен быть, дым, дым…»

Таня.  Ну вот! Разбушевался! Завтра половина рабочих уволится! Простите…(Убегает за Песоцким.)

 Начинается рассвет, и это особенно заметно по той отчетливости, с какою стали выделяться в воздухе клубы дыма и кроны деревьев. Поют соловьи, и с полей доносится крик перепелов. Коврин присаживается на скамью. Странник садится с ним рядом. Молчание.

 

Коврин.  Кто ты?

Странник.  Кто я? (Смеется.) Кто я!… Я – призрак.

Коврин.  Значит, ты не существуешь?

Странник.  Думай, как хочешь. Я существую в твоем воображении.

Коврин.  Я не знал, что мое воображение способно создавать такие феномены…. Ты призрак, галлюцинация. Значит я психически болен, ненормален?

Странник (опять смеется.)  Хотя бы и так. Что смущаться? Ты болен, потому что работал через силу и утомился, а это значит, что свое здоровье ты принес в жертву идее.

Коврин.  Да-да, идее!..  Только…. О какой идее ты говоришь?

Странник.  Близко время, когда ты отдашь ей и самую жизнь!

Коврин.  Ты хочешь сказать, что я…. Что близко время….

Странник исчезает.Таня возвращается, присаживается на скамью рядом с Ковриным. 

Коврин.  Таня! Это вы? Как хорошо, что вы есть!

Таня.  Я думала вы уже ушли спать. Устала смертельно. Видите, Андрей Васильевич, как мы живем. У   нас   только   сад, сад, сад,— и больше ничего. Вся, вся наша жизнь уходит в сад. Конечно,   это   хорошо,  полезно,   но иногда   хочется   и   еще   чего-нибудь   для   разнообразия.
Коврин.  Чего же? Скажите, я все для вас сделаю!

Таня молча смотрит на него и счастливо улыбается.

Коврин.  Почему вы молчите? Вы мне не верите?

Таня.  Однако, пора спать .  Да и холодно…. Пойду я.

Коврин.  Я вас провожу. (Поет.) «Онегин,  я  скрывать  не стану,
Безумно   я   люблю   Татьяну…»

Таня смеется. Они уходят. Странник смотрит им вслед. Поют скрипки. Музыканты исполняют  серенаду итальянского композитора Гаэтано Брага «Валахская легенда».

 Картина 2.

 Декорация та же. Теплый летний вечер. Подни­мается бледная луна. Панауров и Нина Васильевна сидят на террасе. Он в богатом бухарском халате развалился в кресле. Она сидит за столом и читает вслух какую-то книгу.

 Нина Васильевна (читает.)  «Тысячу лет тому назад какой-то человек, одетый в черное, монах или странник, шел по пустыне. За несколько миль от того места, где он шел, рыбаки видели другого черного монаха, который медленно двигался по поверхности озера. Этот второй монах был мираж. От миража получился другой мираж, потом от другого третий…» Послушай, это та самая легенда, о которой писал Андрюша в письме к Песоцким!

Панауров.  Чепуха, ерунда и бессмыслица! Зачем ты это читаешь?

Нина Васильевна (продолжает.) «Образ черного монаха стал без конца предаваться из одного слоя атмосферы в другой и, наконец, вышел за ее пределы. Теперь он блуждает по всей вселенной, среди звезд и планет. Но ровно через тысячу лет он опять покажется людям. И эта тысяча лет уже на исходе…»

 Входит Анфиса.

 Анфиса.  Матушка, Нина Васильевна, купец из бакалейной лавки записки прислал. Заплатить надо… вот… (Передает Нине Васильевне пачку записок.) Аж восемьдесят два рубля! Иж ты сколько набрали, бессовестные!

Нина Васильевна.  Ничего, няня, я заплачу.

Анфиса.  Шутка ли? Восемьдесят два!  И зачем вы всем разрешаете брать товары на ваше имя. Вон сколько выпили да съели, на дармовщинку-то… Им только волю дай, – обдерут, как липку.

 Панауров.  Я завтра заплачу.

Нина Васильевна.  Зачем это, зачем?  Я сама… (Анфисе.) Пойдем, я дам деньги. (Уходят в дом.)

Панауров встает, прохаживается, напевая: «Я здесь, Инезилья, Я здесь под окном…» Возвращается Нина Васильевна.

 Панауров.  Луна взошла. Тебе сегодня лучше?

Нина Васильевна.  Когда ты рядом, я чувствую себя вполне здоровой.

Панауров.  Нина, меня там ждут.

Молчание.

 Панауров.  Ты же у меня умница. Ты понимаешь, что я должен идти к ней. А тебе пора ложиться в постель. Иди, ложись, милая…

Нина Васильевна.  Гриша, останься сегодня со мной, прошу тебя.

Панауров.  Дорогая моя, ты меня не понимаешь. Мы же с тобой уже обо всем договорились, все обсудили! Мне надо ехать. Теперь там мой дом. Меня там ждут. Надо ехать, ничего не по­делаешь. Не   хочется   ехать,   да   не   придумаешь   отговор­ки!..

Нина Васильевна.  Прошу тебя, не уходи. ( Голос ее дрогнул и оборвался; она, по-видимому, хо­тела задержать слезы, но вдруг зарыдала).

Панауров  (с досадой.) Нина, ты опять…

Нина Васильевна.  Гриша,   дорогой   мой,  я  погибаю! Я измучилась, утоми­лась и не могу больше,  не  могу…   Ты на мою безумную любовь   отвечаешь   иронией и холодом…  Да, да, я вижу:  я тебе не жена, не   друг,   а   женщина, которую  ты не уважаешь за то, что она стала твоей женой помимо воли отца, тайно…

Панауров.  Ну что ты говоришь! Клянусь  тебе…

Нина Васильевна.  Григорий Николаич, я не могу жить без тебя, я умираю!  

Панауров.   Что же делать… Конечно, я виноват перед тобой… Я  неправ, и… ненавижу себя. Но, что делать, Нина, что делать! (Становится перед ней на колени.) Прости меня, Нина,  умоляю тебя! Не плачь, дорогая… Я и сам сейчас заплачу…

Нина Васильевна.  Нет-нет, что ты, Гриша, любимый!.. И ты прости меня, прости…Я оскорбляю тебя своими жалобами и нытьем…  Ты честный, великодушный… редкий человек, я сознаю это каждую минуту, но меня все эти дни мучает тоска… (Нина Васильевна порывисто обняла Панаурова и поцеловала его в щеку.)

Панауров.  Только не плачь, пожалуйста.

Нина Васильевна.  Нет, нет… Я больше не буду. Я уже наплакалась, и мне легко.  (Пауза.) А что касается той, другой женщины и твоей новой семьи, то пусть она будет, Гриша! Слышишь? Я уже не боюсь ее… Надо быть выше мелочей и не ду­мать глупостей. Ты прав!   Ты — редкий…   необыкно­венный человек! Прости  мне   наши   недоразумения.  Муж и жена не могут не ссориться, ес­ли любят, а я люблю тебя до сумасшествия. Не забы­вай…  Иди к ним.  Я  тебя ни в чем не хочу стеснять, и ты можешь располагать собою, как хочешь.

Входит Коврин.

Нина Васильевна (тихо, словно про себя.)  Андрюша пришел.  (Панаурову.)

Не надо меня провожать. Иди. (Коврину.) Андрюша, ты слишком много работаешь.

Коврин.  Мне хорошо, Нина, не беспокойся.

Нина Васильевна.  Хочешь, я подам тебе ужин?

Коврин.  Нет-нет, я сам могу, не волнуйся.

Нина Васильевна.  А то все уже легли…

Идет в дом. Панауров за ней.

 Нина Васильевна.  Григорий Николаевич! Уходите! (Уходит.)

Панауров.  Будь умницей, не скучай без меня. Храни тебя создатель.

Панауров, подумав, снова садится в кресло и читает газету. Молчание.

Панауров.  Скучно!..  У вас там, в столице, до сих пор еще интересуются провинцией только с лири­ческой стороны, так сказать, со стороны пейзажа и Ан­тона Горемыки, но, клянусь вам, мой друг, никакой ли­рики здесь нет, а есть только дикость, подлость, мерзость — и больше ничего. Возьмите вы здешних жрецов науки, здешнюю, так сказать, интеллигенцию. Можете ли себе представить, здесь в округе 28 докторов, все они нажи­ли себе состояния и живут в собственных домах, а на­селение между тем по-прежнему находится в самом бес­помощном положении. Вот понадобилось сделать Нине операцию, в сущности, пустую, а ведь для этого при­шлось выписывать хирурга из Москвы — здесь ни один не взялся. Вы не можете себе представить. Ничего они не знают, не понимают, ничем не интересуются. Спроси­те-ка их, например, что такое рак? Что? Отчего он про­исходит?

Коврин.  Я все-таки вас обоих не понимаю. Почему вы с Ниной не разведетесь?

Панауров.  Нина этого не переживет.

Коврин.  Ну, тогда.… Пола­гаю, вы, Григорий Николаевич, могли бы жить с Ниной, а ту женщину навещать время от времени, а не наоборот.

Панауров.  Нет, не мог бы. Почитайте-ка Тургенева.

Коврин.  Зачем мне его читать? Я уже читал.

Панауров.  Тургенев в своих произведениях учит, чтобы вся­кая возвышенная, честно мыслящая девица уходила с любимым мужчиною на край света и служила бы его идее. А для женщины весь свет со всеми своими краями помещается в квартире любимого мужчины. Поэтому не жить с женщиной, которая тебя любит, в одной квартире — значит отказывать ей в ее высоком назначении и не разделять ее идеалов. Да, душа моя, Тургенев писал, а я вот теперь за него кашу расхле­бывай!

Коврин.  При чем тут Тургенев, не понимаю. Вам уже 50 лет.

Панауров.  Да, я уже не   тургеневский герой, и если мне когда-нибудь по­надобится освобождать Болгарию, то я  не понуждаюсь в дамском обществе. На любовь я, прежде всего, смотрю как     на    потребность   моего   организма,   низменную   и враждебную   моему   духу. Чтобы она была наслаждением, а не му­чением,   я   стараюсь   делать   ее   красивой   и   обставлять множеством   иллюзий. Я не поеду к женщине, если за­ранее   не   уверен,   что она будет красива, увлекательна; и сам я не поеду к   ней,   если   я   не   в   ударе.   И   лишь при   таких   условиях   нам удается обмануть друг друга и нам кажется, что мы любим и что мы счастливы.  А для Нины любовь и мужчина составляют главную суть  жизни. Ей нужно   каждую   минуту   вмешиваться   в   мою   личную жизнь   и   следить   за   каждым   моим шагом, и в   то же время   искренно   уверять, что мои привычки  и свобода останутся при мне.

Коврин.  А вы сделайте   ей   внушение.

Панауров.  Как?   Вы   думаете, она поймет меня?  Помилуйте, мы мыслим так различно!

Коврин.  Мне   что-то   есть захотелось.  Я с удовольствием поел бы чего-нибудь соленого.

Панауров.  Ну, что ж? Это можно сейчас устроить. Я тоже люблю по ночам закусывать.

Панауров приносит  водку в графине, рюмки, какую-то закуску, расставляет на столе.  Коврин ему помогает. Пьют и закусывают.

 Панауров.  Призна­юсь,   дорогой   мой, я очень рад, что вы, нашли здесь себе развлечение.

Коврин.  Вы —  о чем это?

Панауров.  Давеча   я видел, как вы с Татьяной Егоровной гуляли по саду. Она чудесная девушка.

Коврин.  Да.

Панауров.  Я даже вам завидую немного, но… Все проходит, как дым… И это пройдет!

Коврин.  Что пройдет?

Панауров.  Все!.. Да, всё на этом свете имеет конец. Вы влюбитесь, и бу­дете   страдать,   разлюбите, будут вам изменять, потому что   нет женщины, которая бы не изменяла, вы будете страдать, приходить в отчаяние и сами будете изменять. Но настанет время, когда всё это станет уже воспоми­нанием, и вы будете холодно рассуждать и считать это совершенными пустяками… Ведь что такое влюбленность? Мы тут имеем дело с одним из явлений электри­чества. В коже каждого человека заложены микроскопиче­ские желёзки, которые содержат в себе токи. Если вы встречаетесь с особью, токи которой параллельны ва­шим, то вот вам и любовь.

Слышно, как кричит петух.

 Панауров. Три часа ночи. Скоро рассвет. Мне пора к себе, на другую квартиру.

Панауров снимает свой богатый бухарский халат. Надевает цилиндр, оранжевые перчатки. Оба выходят с террасы в сад. На террасе появляется Нина Васильевна в большой шали. Они ее не замечают.

 Коврин.  Звезда    упала…

Панауров.  Явление, достойное пера Фламмариона… Прощайте. Ах, любовь, любовь!.. (Уходит.)

Коврин.  Любовь, любовь…  

Нина Васильевна.  Андрюша!

Коврин (Увидев сестру.)  Нина, милая, дорогая, я опять люблю! Люблю!

Нина Васильевна (засмеялась.)  Почему «опять», Андрюша?

Коврин.  Говорю «опять» потому, что лет шесть назад я был влюблен в одну московскую актрису, с которой мне не удалось даже познакомиться. А если честно, то потому, что как-то груст­но и обидно сознаваться перед самим собой, что моло­дость моя прошла вовсе без любви и что настоящим образом я люблю впервые только теперь, в 34 года. Пусть будет «опять» люблю, ладно?

Нина Васильевна.  Ладно. Кажется, я догадываюсь, кто она.

Коврин.  Да, Нина, да. Это Таня Песоцкая. Если бы ты знала, что это за девушка!..  Когда я бываю возле нее, то чувствую в ней редкое, необыкновенное существо, проникнутое умом, высоки­ми стремлениями.

Нина Васильевна.  Ну что же, дай Бог, дай Бог!..  А она что? Ты уже сделал ей предложение?

Коврин.  Еще нет. Но я сегодня же сделаю это!.. Только как? Нина, научи, ты старшая сестра, ты женщина…

Нина Васильевна.  Что я могу тебе посоветовать, Андрюшенька? Я и свою-то жизнь не сумела устроить, как следует.  Если хочешь, я могу поговорить с ней…

Коврин.  А вдруг она откажет?..  Нет-нет, об этом не надо думать.

Нина Васильевна.  Поговаривают, что у нее есть жених.

Коврин.  Кто это?

Нина Васильевна.  Ну, этот молодой человек, из новых, — Костя Кочевой. Он уже давно ходит к нам в дом. Они с Таней дружны, музицируют вместе, устраивают театральные представления. Все считают его Таниным женихом. Таня мне про него никогда ничего не говорила, но я могу узнать, расспросить ее.

Коврин.  Нет-нет!..   Он моложе меня и, кажется, не глупый человек, но он из простых, a Песоцкий никогда не даст согласия на  этот неравный брак. Хотя.… А вдруг Таня его любит?

Нина Васильевна (хохочет.) Боже мой, Андрюша, если бы ты видел себя сейчас… Ты, в самом деле, влюблен, я вижу, и я так рада за тебя, я так счастлива, видеть тебя таким…!

Коврин.  Каким?  Глупым, наивным идиотом, безумцем?

Нина Васильевна.  Таким влюбленным, Андрюша. А значит счастливым, правда? Без любви человек не может быть счастливым вполне.

Коврин.  Да, Нина, ты права. Что я знал до сих пор? Только учебу, работу, сидение за столом целыми днями, ночами, годами. Я прочитал все книги по философии и психологии, какие только есть… Я сам теперь пишу. Но, оказывается, я ничего не знаю ни о жизни, ни о людях, ни о любви. Я еще не жил, Нина!

Нина Васильевна.  Ну-ну, ты преувеличиваешь. Ты у нас умница, я горжусь тобой. Ты станешь знаменитым ученым, великим философом.

Коврин.  Нина, я боюсь, вдруг она мне откажет. Тогда… Что я буду делать тогда?.. Может мне застрелиться? Прямо сейчас. Есть у тебя в доме пистолет?

Нина Васильевна.  Иди лучше спать. Уже утро. Ты сегодня всю ночь не спал.

Коврин.  Ты тоже.

Нина Васильевна.  Я привыкла.

Коврин.  Я не хочу спать. Я здесь посижу.

Нина Васильевна.  Как знаешь. (Уходит.)

Коврин.  Разве можно сейчас спать? Я еще немного посижу здесь. А потом… Что потом?..

 Странник неслышно возникает за его спиной и садится рядом с Ковриным.

Странник.  Здравствуй.

Коврин.  Опять ты?

Странник.  Чудесное утро. О чем ты теперь думаешь?

Коврин.  О счастье. Что такое счастье?

Странник.  Что такое счастье?

 Коврин.  В   древности   один   счастливый   человек, в конце концов, испугался своего счастья — так оно  было велико! — и,   чтобы умилостивить богов, принес им в жертву свой любимый перстень. Знаешь? И меня, как Поликрата, начинает   немножко   беспокоить мое счастье. Мне кажется   странным, что с тех пор, как я живу здесь, от утра до ночи я испытываю одну только радость, она наполняет всего меня и заглушает все остальные чувства. Я не знаю, что такое грусть, печаль или скука. Вот я не сплю, у   меня   бессонница, но мне не скучно. Серьезно говорю:  я начинаю недоумевать.

Странник.  Но   почему?  Разве  радость сверхъестественное чувство? Разве она не должна быть нормальным состоянием человека? Чем выше человек по
умственному и нравственному развитию, чем он свободнее, тем большее   удовольствие доставляет ему жизнь. Сократ, Диоген и Марк Аврелий испытывали радость, а не печаль.   И    апостол говорит: постоянно радуйтесь. Радуйся же и будь счастлив.

Коврин.  А вдруг прогневаются боги?

Странник (смеется.)  Да, это едва ли придется тебе по вкусу.

Смех его превращается в многоголосое эхо и начинает звучать отовсюду. Запели скрипки. Через сад проходят музыканты.

 Картина 3.

 Чудесный благоухающий летний день. Много цветов и солнца.  Повсюду цветы. На пороге дома стоит Степан с огромным куском пирога, ест. В саду заканчивают приготовления к спектаклю. Входит Коврин.

 Коврин.  Здравствуй, Степан. Обед уже закончился?

Степан.  Давно. Вы как ушли утром, так и пропали. Я вас по всему саду искал.

Коврин.  А Татьяна Егоровна где? Дома?

Степан.  Нету. В саду оне. (Жует.) Все в саду. Cпектаклю готовят.

 Мимо них пробегает Таня, бежит к правой двери и с грохотом захлопывает ее за собой. За ней бежит Песоцкий. Стучит в дверь.

Песоцкий.  Таня! Таня?

Таня. Оставьте меня, прошу вас.

Песоцкий.  Таня, я прошу прощения! Я погорячился…

Таня.  Убирайтесь отсюда, видеть вас больше не желаю!

Песоцкий (увидел Коврина.)  Андрюша! Ну, что ты будешь делать! Рассердилась… (Снова стучит в дверь.) А что я такого сказал? Что? Я только попросил тебя не вмешиваться в мои дела, не судить о том, чего ты  не понимаешь!..  Ну что мне теперь делать? Что? Застрелиться! Повеситься! Ты этого хочешь, да? (За дверью молчание.) Гордячка! Неблагодарная дочь! (Степану.)  Пошел вон!  (Тот нехотя уходит за дом.)

Коврин решил вмешаться и постучался к Тане. 

 Коврин. Таня? Таня, это я – Андрей! Откройте, пожалуйста! Мне нужно с вами поговорить…. Откройте, Таня!

Дверь открывается, выходит заплаканная Таня.

 Таня.   Андрей Васильевич!.. Я уезжаю, поступаю в телеграфистки…. Я больше не могу жить здесь! (Заплакала.)

Коврин.  Аи-аи, как стыдно!   Неужели так   серьезно?   Аи-аи!

Таня.   Но,   если   бы   вы   знали,   как  он  меня  мучит! Он замучил меня!  Я ему ничего не говорила… ничего… Я только сказала, что нет надобности держать… лишних   работников,   если…   если   можно, когда угодно, иметь   поденщиков.   Ведь…   ведь работники уже целую неделю ничего не делают… Я… я только это сказала, а он раскричался и наговорил мне… много обидного, глубоко оскорбительного. За что?

Песоцкий.  За то, что ты вмешиваешься не в свое дело!

Таня.  Ну и занимайся один своим садом! А я уеду….

Коврин. Полно,   полно. Побранились, поплакали и будет. Нельзя долго сердиться, это нехорошо… тем более, что отец вас бесконечно любит.

 Песоцкий садится в кресло и отворачивается.

Таня.  Да! Любит! Он мне… мне испортил  всю жизнь. Только   и   слышу   одни оскорбления и… и обиды. Он считает меня лишней в его доме. Что же? Он прав. Я завтра уеду отсюда, поступлю в телеграфистки… Пусть…

Коврин.  Ну, ну, ну… Не надо плакать, Таня. Не надо, милая…

Таня.  Я света белого не вижу. Вся моя жизнь уходит в этот сад! Я помогаю ему всем, чем могу, — а он… придирается по пустякам…

Коврин.   Вы оба вспыльчивы, раздражительны, и оба виноваты. Ведь так? Пойдемте, я вас помирю.

Подводит ее к Песоцкому. Она послушно идет за ним. Песоцкий встает навстречу Тане.

Песоцкий.  Таня!.. Прости меня, старого дурака, если можешь!

Таня.  И вы простите меня…

Обнимаются. Песоцкий прослезился.

Песоцкий.  Ну вот… Ты ведь у меня одна… Ты этого не забывай. Ты всегда знай, что я тебя люблю, и не сердись, если вдруг у меня что лишнее с языка слетит. Ты же видишь, народ-то у нас какой, – кого угодно из терпения выведет, ну, а ты под горячую руку… и попала. Ты больше не сердишься? Нет? Скажи честно.

Таня. Честно. Я больше не сержусь. (Засмеялась.) Бедный Андрей Васильевич! Сколько ему пришлось претерпеть из-за нас! Давайте, я вас чаем угощу.

Коврин.  Нет, спасибо. Я сегодня уже пил.  (Машинально перебирает и рассматривает брошюры  на столе.)

Таня. Это статьи папы. Можете взять почитать. Прекрасные статьи. Он отлично пишет.

Песоцкий.   Ну,    уж    и   отлично! Не слушай, пожалуйста, не читай! Впрочем, если хочешь уснуть, то, пожалуй, читай: прекрасное снотворное средство.

Таня. По-моему, великолепные статьи. Вы прочтите, Андрюша, и убедите папу писать почаще. Он мог бы написать полный курс садоводства. А я все-таки угощу вас чаем и пирогом с малиной!   (Уходит.)

Песоцкий. Если тебе, в самом деле, интересно, то в   таком   случае   прочти   сначала  вот   эти. (Дает Коврину стопку брошюр.)  Впрочем, ерунда… скучища.

Коврин послушно перелистывает брошюры.

 Песоцкий.  Да, братец ты мой…  Так-то, любезнейший мой магистр. Вот я и статьи пишу, и на выставках участвую, и медали получаю… У Песоцкого, говорят, яблоки с голову, и Песоцкий,   говорят,   садом   себе состояние нажил. Одним словом, богат и славен Кочубей. Но спрашивается: к чему все это? Сад, действительно, прекрасный, образцовый… Это не сад, а целое учреждение, имеющее высокую государственную важность, потому что это, так сказать, ступень в новую эру русского хозяйства и русской промышленности. Но к чему? Какая цель?

Коврин.  Дело говорит само за себя.

Песоцкий. Я не в том смысле. Я хочу спросить: что будет с садом, когда я помру? В том виде, в каком ты видишь его теперь, он без меня не продержится и одного месяца. Весь секрет успеха не в том, что сад велик и рабочих много, а в том, что я люблю дело — понимаешь? — люблю, быть может, больше чем самого себя. Ты посмотри на меня: я всё сам делаю. Я работаю от утра до ночи. Все прививки я делаю сам, обрезку — сам, посадки — сам, всё — сам. Когда мне помогают, я ревную и раздражаюсь до грубости. Весь секрет в любви, то есть в зорком хозяйском глазе, да в хозяйских руках, да в том чувстве, когда поедешь куда-нибудь в гости на часок, сидишь, а у самого сердце не на месте, сам не свой: боишься, как бы в саду чего не случилось. А когда я умру, кто будет смотреть? Кто будет работать? Садовник? Работники? Да? Так вот что я тебе скажу, друг любезный: первый враг в нашем деле не заяц, не хрущ и не мороз, а чужой человек.

Коврин.   А   Таня? Нельзя, чтобы она была вреднее, чем заяц. Она любит и понимает дело.

Песоцкий. Да, она любит и понимает. Если после моей смерти ей достанется сад и она будет хозяйкой, то, конечно, лучшего   и   желать нельзя. Ну, а если, не дай Бог, она выйдет замуж?  То-то   вот и есть! Выйдет замуж, пойдут дети, тут уже о саде некогда думать. Я чего боюсь   главным   образом:   выйдет за какого-нибудь молодца, а тот сжадничает и сдаст сад в аренду торговкам, и все пойдет к чёрту в первый же год! Может, это и эгоизм, но откровенно говорю: не хочу, чтобы Таня шла замуж. Боюсь! Тут к нам ездит один ферт со скрипкой и пиликает…

Коврин.  Вы думаете, Таня влюблена в него?

Песоцкий.  Нет! Этого нет. И я знаю, что Таня не пойдет за него, хорошо знаю, но видеть его не могу!

Входит Степан.

Степан.  Барин, там работники пришли. Спрашивают: чего делать надо?

Песоцкий.  Ну, вот! Что я говорил? И минуты без меня обойтись не могут.

(Коврину.) Ты прости, Андрюша, мне пора. Работников надо распределить кого куда. Садовник то мой, опять в город укатил. (Уходит вслед за Степаном и тут же возвращается.) Вообще, брат, я большой-таки чудак. Сознаюсь. Я  тебя   горячо люблю, и буду говорить с тобой откровенно. К некоторым щекотливым вопросам я отношусь   просто и говорю прямо то, что думаю, и терпеть не   могу   так   называемых сокровенных мыслей. Говорю прямо: ты единственный человек, за которого я не побоялся бы выдать дочь.

 Коврин молчит.

Песоцкий.  Ты человек умный, с сердцем, и не дал бы погибнуть моему любимому делу. А главная причина — я тебя люблю, как сына… и горжусь тобой. Если   бы   у   вас   с Таней наладился как-нибудь роман, то — что ж?  я был бы очень рад и даже счастлив. Говорю   это прямо,   без  жеманства, как честный человек. Если бы у тебя с Таней сын родился, то я бы из него садовода сделал. Впрочем, сие есть мечтание пустое…  (Уходит.)

Таня (На большом блюде вносит пирог.)   Вот и пирог. Папа опять убежал?

Коврин.   Работники пришли. ( Решительно.) Таня, мне нужно с вами поговорить.

Таня.   Говорите.

Коврин.   Я не знаю с чего начать…

Таня.  Начните с чего-нибудь.

Коврин.  Хорошо.

Он смотрит на нее с упоением, молча, не зная, что сказать.  Анфиса приносит кипящий самовар. Таня заваривает чай.

Таня.  Как чувствует себя ваша сестрица?

Коврин.  Нина?

Таня.   Вчера  мне показалось, что за последнюю  неделю  она не то чтобы похудела, а поблекла.

Коврин.  Да, да … Рецидива нет, но с   каждым   днем,   я   замечаю,   она   становится   всё  сла­бее  и   слабее  и  тает  на   глазах.  Не  пойму,  что мне с ней делать.

Таня.    Господи,   а ведь какая она была здоровая,   пол­ная, краснощекая! Как хохотала! Она на праздниках наряжалась простою бабой, и это очень шло к ней.

Коврин.    Она болеет от любви, от семейной жизни, и в постель ее уложили рев­ность и слезы. Это я вам говорю как психолог.

Таня.  Неужели любовь – это так страшно?

Коврин.  А вы еще никогда не любили?

Таня.  Не знаю. У нас с утра до вечера только штамб, полуштамб, апорт, ранет, боровинка, окулировка, копулировка… Мне даже ничего   никогда   не   снится,   кроме яблонь и груш….

Коврин.  Я хотел сказать вам….

Странник входит и садится за стол.

Таня.  Что вы замолчали, Андрюша?.. Ешьте пирог.

Коврин.  Меня сегодня с самого утра занимает одна легенда. Легенда какая-то странная, ни с чем несообразная.

Таня. Расскажите, Андрюша.

Коврин.  Начать   с   того, что она не отличается ясностью…

Странник.  Что же в ней неясного?

Коврин.  В ней все неясно, непонятно и странно.

Таня.  Очень любопытно!

Коврин. Тысячу лет тому назад какой-то монах, или странник, одетый в черное, шел по пустыне, где-то в Сирии или Аравии…

Странник.  В Сирии.

Коврин.  За   несколько   миль от того места, где он шел, рыбаки видели другого черного монаха, который медленно двигался по поверхности озера.

Странник.  Ну в этом ничего удивительного нет. Обычное дело.

Коврин.  Этот второй монах был мираж.

Странник смеется.

Таня.  Кажется, вы уже рассказывали эту легенду в вашем письме, Андрюша.

Коврин.    Слушайте дальше!.. От миража получился другой мираж, потом от другого третий, так что образ черного монаха стал без конца передаваться из одного слоя атмосферы в другой. Его видели то в Африке, то в Испании, то в Индии, то на Дальнем Севере… Наконец, он вышел из пределов земной атмосферы и теперь блуждает по всей вселенной, все никак не попадая в те условия, при которых он мог бы померкнуть.

Таня. Странный мираж.

Коврин.   Но, милая моя, самая суть, самый гвоздь легенды заключается в том, что ровно через тысячу лет после того, как монах шел по пустыне, мираж опять попадет в   земную   атмосферу и покажется людям!..

Странник.  Эта тысяча лет уже на исходе…

Коврин.  Эта тысяча лет уже на исходе. Черного монаха мы должны ждать не сегодня — завтра.

Таня. Странная легенда.

Коврин.    Я не на минуту  не могу забыть об этой легенде, она не выходит у меня из головы. Я сегодня о ней целый день думаю.

 Странник уходит. Где-то  запели, заиграли на скрипке. Прошли музыканты.

Таня.  Если честно, то мне не нравится эта легенда. Пейте чай.

Коврин.  Да-да, чай – это замечательно!.. ( Тихо, не­ожиданно для самого себя.) Если бы вы согласились быть моею женой, я бы всё отдал. Я бы всё отдал… Нет цены, нет жертвы, на какую бы я ни пошел.

Таня (вздрогнула и посмотрела на него с удивлением и страхом.) Что   вы,   что вы! Это невозможно, уверяю вас. Извините.

Входит Песоцкий.

Песоцкий.  Пора пить чай.

Таня.  Я заварила.

Песоцкий. А ты куда, Андрюша?

Коврин.  Меня Нина ждет. (Уходит.)

Песоцкий.  Какая муха его укусила?

Таня.  Не знаю.

Песоцкий.  А ты чего такая?

Таня.  Ничего. Пей чай.

Таня наливает отцу стакан чая, дает кусок пирога. Коврин быстро проходит через террасу. 

Песоцкий.  Что случилось, Андрюша?

Коврин.  Ничего. Пойду, встречу Полину Николаевну. Обещал привезти ее на спектакль. (Уходит.)

Песоцкий.  Ну-ну!

Пауза.

Таня.  Мне сейчас Коврин сделал предложение.

Песоцкий.  Андрюша? Какое предложение? А!.. Предложение!  ( Ест пирог и запивает чаем.)  Что ж, я очень рад. От души тебя поздравляю. Теперь представляется тебе прекрасный случай расстаться со мной, к вели­кому твоему удовольствию. И я вполне тебя понимаю. Жить у старика-отца, человека больного, полоумного, в, твои годы должно быть очень тяжело. Я тебя прекрасно понимаю. И если бы я околел поскорей, и если бы меня черти взяли, то все были бы рады. От души позд­равляю.

Таня. Кажется, я ему отказала.

Песоцкий.   Что?!..(Выходит из-за стола и начинает ходить по комнате.)  Я удивляюсь, я давно удивляюсь, отчего меня до сих   пор   не   посадили в сумасшедший дом? Почему на мне этот сюртук, а не горячечная рубаха?  Я верю еще в правду, в добро, я дурак идеалист, а разве в наше вре­мя   это не сумасшествие? И как мне отвечают на мою правду, на мое честное отношение? В меня чуть не бро­сают камнями и ездят на мне верхом. И даже близкие родные стараются только ездить на моей шее, черт бы побрал меня, старика болвана…

Таня.  С вами нельзя говорить по-человечески!

Песоцкий.  Не понимаю, почему ты ему отказала? Андрюшу я знаю давно, с детства. И ты его знаешь. Тебе уже 21 год. Женихов в горо­де нет. Как бы ни было, но он — москвич, кончил в университете, говорит по-французски, он живет в столице, где много умных, благородных, заме­чательных людей, где шумно, прекрасные театры, музыкальные вечера…

Таня.  Я не знаю, люблю ли я его.

Песоцкий.  Раз­ве без любви —  нельзя? Ведь говорят, что любовь скоро проходит и остается одна привычка и что самая цель семейной жизни не в любви, не в сча­стье, а в обязанностях, например в воспитании детей, в заботах по хозяйству… Отказывать порядочному, доброму, любящему чело­веку, когда с этим замужеством представляется возможность изме­нить свою жизнь, когда молодость уходит и не предвидится в будущем ничего более светлого, отказывать при таких обстоятельствах — это безумие, это каприз и прихоть, и за это может даже наказать Бог.

Таня.  Не богохульствуй.

Песоцкий.  Она отказала! Студент этот тебе, что ли нравится больше нашего Андрюши? И не мечтай! Я скорее сожгу свой сад, и сам повешусь, застрелюсь и отравлюсь, чем отдам тебя за него. Так и знай! О, я несчастный, одинокий старик, где мне найти слова, чтобы вразумить непокорную дочь!

Таня.  Перестань, пожалуйста, папа! Ты опять играешь роль. Я этого не люблю.

Песоцкий.  А я? Ты думаешь, мне нравится все это? Трудишься, стараешься, бьешься из последних сил – и для чего? Кому все это останется? Я умру – и тут же весь мой сад вытопчут, растащат по деревцу, по цветочку. Спрашивается: зачем живу?

Входит  Анфиса.

 Анфиса. Нина Васильевна просили узнать, когда спектаклю будут представлять?

Песоцкий.  Принеси мне в комнату рюмку водки. (Уходит.)

Анфиса.  Принесу. Так чего мне барыне-то сказать насчет спектаклю-то?

Таня.  Я сама к ней зайду. (Уходят.)

В саду появляется Панауров с двумя девушками, Кочевой.

 Панауров.  А всё-таки без любви не хорошо.  Мы всё только говорим и читаем о любви, но сами мало любим, а это, право, не хорошо.

Вторая. Всё это  пустяки, Григорий Николаевич. Не в этом счастье.

Панауров (поет.)  «Мой друг, мой нежный друг! Люблю, твоя, твоя…» Нет, господа, хоть зарежьте, не понимаю, почему вы против любви! Если б я не был занят пятнадцать часов в сутки, то непременно бы влюбился. (Поднимается по ступеням террасы.)

Вторая.  Григорий Николаевич, не уходите! Нам нужен ваш совет насчет костюмировки.

Панауров.  Я скоро вернусь, только загляну к жене. (Уходит.)

Вторая.  Мы будем вас ждать!

Первая.   А я уверена, что без любви жить можно и нужно, потому что страстная любовь есть психоз!

Кочевой.  Вы поднимаете вопрос о том, что такое любовь, вопрос, который задает себе человек на протяжении всего времени своего существования на планете. И каждый, в итоге, отвечает на него своей жизнью, своей судьбой.

Вторая.  Ах, перестаньте, пожалуйста! Это все красивые слова. Мой папа говорит, что никакой любви нет, а есть только физическое влечение полов, необходимое для сохранения вида.

Первая.  Ну, твой папа – садовник и этим все сказано. Он смотрит на всех людей так, словно они растения какие-нибудь. Когда он смотрит на меня, то я начинаю чувствовать себя кустом, которое он хочет превратить в дерево, или наоборот.

Вторая.  Мой папа занимается наукой, он преобразует, облагораживает природу.

Первая.  А зачем ее облагораживать? И так хорошо.

Кочевой.  Вы говорили, что были на курсах? Стало быть, вы знаете, что такое науки. Все науки, сколько их есть на свете, имеют один и тот же паспорт, без которого они считают себя немыслимыми: стремление к истине! Каждая из них, даже какая-нибудь фармакогнозия, имеет своею целью не пользу, не удобства в жизни, а истину.

Вторая.  Замечательно! Только вчера на репетиции вы все время говорили противоположное.

Кочевой.  Да? Но я о другом вчера говорил, о…

Первая.  Это скучно!.. Идемте в сад. Скоро начнется спектакль.

 Барышни уходят. Кочевой пошел было за ними, но передумал.    Из дома выходит Песоцкий. Анфиса несет за ним поднос с водкой и закусками. В дверях Панауров.

Кочевой (кланяется.)  Здравствуйте, Егор Семеныч!

Песоцкий.  Здравствуйте. Григорий Николаевич, идите сюда! Здесь прохладнее. (Располагается за столом. Панауров присоединяется к нему.) Так вот! Позвольте вам возразить, Григорий Николаевич! Согласитесь, что в последнее время в России уж очень часто оправдывают негодяев.  Чувство справедливости притупилось у всех, так как привыкли уже видеть порок   безнаказанным!  И  знаете   ли…

Панауров.  Это   верно,  верно! Про наше время смело можно сказать словами Шекспира:  «В наш злой, развратный   век   и    добродетель должна просить   прощенья у порока». Но… Что касается меня, то я всегда с восторгом   встречаю   оправдательные приговоры.  (Кочевому.) Скоро начнется спектакль?

Кочевой.  Должно быть скоро.

Песоцкий.  Ну, да, я вас понимаю.  Конечно,   разве  вера  в человека сама по себе не выше всяких житейских соображений? Эта вера доступна только тем немногим, кто понимает и чувствует Христа. (Наливает в рюмку водку.) Молодой человек, хотите водки?

Кочевой.  Благодарю. Рюмку выпью, если позволите.

Песоцкий.  Пейте. Вера в человека  воспитывает   в   нас великодушные чувства и всегда побуждает любить и уважать каждого человека. Каждого! А это важно.

Панауров (пьет и закусывает.) Мысль хорошая, но.… Если посмотреть с научной точки зрения, то – утопическая, потому что вследствие разности климатов, энергий, вкусов, возрастов, равенство среди людей физически невозмож­но.

Кочевой (Выпивает и закусывает.) Но культурный человек может сделать это неравен­ство безвредным так же, как он уже сделал это с бо­лотами и медведям’и. Достиг же один ученый того, что у него кошка, мышь, кобчик и воробей ели из одной тарелки, и воспитание, надо надеяться, будет де­лать то же самое с людьми. Жизнь идет всё вперед и вперед, культура делает громадные успехи на наших глазах, и, очевидно, настанет время…

Панауров.  Это   будет   не   скоро,   очень   не   скоро. А, скорее всего, — никогда не будет. Зачем обольщать себя иллюзиями насчет равенства, братства и прочее…

Песоцкий.  Совершенно с вами согласен, Григорий Николаевич, и для меня такие слова, как порода  —  не пустой звук… Не чумазый же, не кухаркин сын, дал нам литературу, науку, искусства, право, понятия о чести, долге… Возьмите на­ших первоклассных художников, литераторов, компози­торов… Кто они?

Кочевой.  Кто?

Песоцкий.  Всё это, молодой человек, были предста­вители белой кости. Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Тур­генев, Гончаров, Толстой…

Кочевой.  Гончаров был купец.

Песоцкий.  Что же! Исключения только подтверждают пра­вило!

Таня (Проходит через террасу.)  Папа, не пей слишком много, тебе вредно!

Песоцкий.  Ну и пусть! Разве тебе не все равно? Разве ты думаешь хоть немного о своем отце! Непокорная дочь!

Таня.  Перестань, пожалуйста.

Панауров.  А что случилось?

Таня.  Костя!.. Скоро начнется спектакль. Что вы здесь сидите, где ваша скрипка?..

Кочевой.  Там. (Хочет идти вслед за Таней.)

Песоцкий (не отпускает его.) Подождите! Мы не закончили разговор.…  Так вот, сударь мой что вы, например, скажете, на­счет такого красноречивого факта: как только чумазый полез   туда,   куда   его прежде не пускали — в высший свет,   в науку, в литературу, то, что из этого получилось, а?

Кочевой.  Что?

Песоцкий.  Ни­когда еще наша  наука и  литература не находились на таком низком уровне, как теперь! У нынешних, сударь мой,  ни идей, ни идеалов, и вся их деятельность про­никнута   одним   духом:   как  бы побольше содрать и с кого   бы снять последнюю рубашку. Всех этих нынеш­них, которые выдают себя за передовых и честных лю­дей, вы можете купить за рубль-целковый… (Панаурову.) Что вы скажите, Григорий Николаевич? Я не прав?

Панауров.  «Развратный век, развратные сердца!»

Песоцкий.  Вот-вот! А нравствен­ность? Нравственность какова? Нын­че, батенька, двенадцатилетняя девчонка норовит уже иметь любовника. Матери продают своих доче­рей, а у мужей прямо так и спрашивают, по какой це­не продаются их жены, и можно даже поторговаться. Такие-то дела, дорогой мой…

Кочевой.  Вследствие развития производительных сил и капиталистических отношений в обществе неизбежно разрушение прежних представлений о нравственности и морали, но придет время…

Панауров.  Не придет.

Песоцкий.  Не придет. (Кочевому.) Доро­гой мой! То, что веками добывали наши предки, не сегодня-завтра будет поругано и истреблено этими но­вейшими гуннами… Мы по доброте и про­стоте и из страха, чтобы нас не заподозрили в отста­лости, братаемся, извините, со всякою дрянью, пропо­ведуем братство и равенство, но если бы мы пожелали вдуматься, то и увидели бы, до какой степени преступна эта наша доброта.

Входит Нина Васильевна, нарядно одетая, в шляпе и перчатках.

Нина Васильевна.  Прости, дорогой, я заставила себя ждать.

Панауров.  Ты великолепна! (Целует ей руку.)

Нина Васильевна.  Здравствуйте, Костя. У вас опять суровый вид.

Кочевой.  Здравствуйте, Нина Васильевна. Я, пожалуй, пойду, мне пора начинать спектакль.

Нина Николаевна.  Мы тоже идем.

Песоцкий. Подождите, я еще не закончил. У меня предложение. (Тоном   проповедника,   подни­мая вверх правую руку.) Друзья мои! Пока   еще   не   поздно,  давайте  сплотимся и ударим дружно на нашего вра­га!

Нина Васильевна.  Какого врага?

Песоцкий.   Перестанем   же   деликатни­чать с ним, довольно!  Давайте мы все сговоримся, что едва   близко   подойдет к нам чумазый, как мы бросим ему прямо в харю слова пренебрежения:  «Руки прочь! Сверчок, знай свой шесток!» Прямо в харю!

Кочевой.  Я   не могу этого.

Песоцкий. Почему же? Почему?

Кочевой.  Потому, что я сам мещанин, чумазый, как вы выражаетесь. Мой   отец   был   простым рабочим, но я  в этом не   вижу ничего дурного. Да, я мещанин и горжусь этим. (Уходит.)

Нина Васильевна.  Обиделся. Зачем вы так, Егор Семенович?

Песоцкий.  Ничего, Бог простит! Ему это на пользу, чтобы не думал заглядываться на мою дочь. Ничего.… Всяк сверчок, знай свой шесток…  (Спускается в сад и кричит.) Таня! Скоро спектакль начнется?

Таня (высовывается из-за занавеса построенного в саду театра).  Скоро, папа. Степан позвонит.

Песоцкий.  Пойдем, Григорий Николаевич, выпьем еще по рюмочке.

Нина Васильевна.  Давайте лучше прогуляемся по саду. Такая чудесная погода сегодня. Жизнь прекрасна, да, Гриша? Жизнь прекрасна…

Панауров.  Да, Нина.

Песоцкий.  Ну, если вы оба так считаете, то я, пожалуй, тоже к вам присоединюсь.  

Уходят. Входят Полина Николаевна и Коврин. Странник выходит из-за занавеса построенного театра и приветливо машет рукой Коврину.

Коврин.  Зачем мы сюда пришли?

Полина.  Как зачем? Смотреть спектакль. И вообще.… Пусть она видит, что ты нисколько не огорчен ее отказом.

Коврин.  Зачем это, Полина?

Полина.  Я так хочу! А потом мы опять поедем ко мне, чай пить. Да? Что ты не отвечаешь?

Коврин.  Там будет видно.

Полина.  Нет. Вы проведете сегодня вечер со мной. Слыши­те? Я этого требую. Вы мне многим обязаны и не име­ете нравственного права отказать мне в этом пустяке.

Коврин.  Хорошо,  поедемте.

Полина.   Мучительно   хочу   чаю! Душа горит.

Коврин.  Здесь   можно   напиться.

Полина.  Нет,   нет,  мы поедем ко мне.

Коврин.  Хорошо.

Полина (оставляет Коврина, увидев проходящего через сцену Кочевого в костюме Пьеро.) Константин Иваныч! Я приехала  посмотреть на ваше выступление! Скоро начало? (Уходят.)

 Картина 4.

Вечерние тени ложатся в саду. Зажигаются свечи. Степан звонит в колокольчик. Публика рассаживается на скамьи. Послышались звуки скрипки, поющие голоса. Раскрылся занавес. Начался спектакль. На сцене персонажи в костюмах comedy del Art разыгрывают известную историю любви Пьеро и Арлекина к прекрасной Коломбине. Среди персонажей мы видим и таинственного Странника в костюме Смерти, который неожиданно во время действия спускается со сцены и подходит к сидящему на скамье Коврину.  Публика смотрит спектакль. Артисты медленно движутся в таинственном, загадочном танце под пение скрипок. Никто не слышит о чем говорят Коврин и Странник.

 Коврин.  Но  ведь  ты  мираж.  Зачем же ты здесь, в этом спектакле?  Это не вяжется с легендой.

Странник. Не все ли равно?

Коврин.  У   тебя   очень старое, умное и в высшей степени выразительное   лицо,  точно   ты,   в   самом   деле,   прожил больше тысячи лет. Но что ты смотришь на меня с таким восторгом? Я тебе нравлюсь?

Странник.  Да. Ты один из тех немногих, которые по справедливости    называются    избранниками   Божиими.   Ты служишь   вечной   правде.

Коврин. Ты сказал: вечной правде… Но разве людям доступна и нужна вечная правда, если нет вечной жизни?

Странник.  Вечная жизнь есть.

Коврин. А какая цель вечной жизни?

Странник. Как   и   всякой   жизни —  наслаждение.   Истинное наслаждение   в   познании,   а   вечная   жизнь представит бесчисленные и неисчерпаемые источники для познания, и   в   этом смысле сказано: в дому Отца Моего обители многи суть.

Коврин. Ты веришь в бессмертие людей?

Странник.  Да,   конечно.   Вас, людей, ожидает великая, блестящая будущность. И чем больше на земле таких, как ты, тем скорее осуществится это будущее. Без вас, служителей  высшему началу, живущих сознательно и  свободно, человечество было бы ничтожно; развиваясь естественным   порядком,   оно   долго   бы   еще   ждало   конца своей   земной   истории.

Коврин. Конца земной истории…

Странник.  Вы   же на несколько тысяч лет раньше введете  человечество в царство вечной правды — и в этом ваша высокая заслуга. Вы воплощаете собой благословение Божие, которое почило на людях.

Коврин.  А вечная правда? Что такое вечная правда?!

Монах не ответил и стал удаляться. Коврин встал со скамьи и пошел за ним. Монах исчезает. Спектакль продолжается. Поют скрипки, танцуют маски и среди нихЧерный Монах или Странник. Потом все погружается в темноту. Коврин остается один, освещенный только светом луны.

 Коврин. Галлюцинация    кончилась!  А жаль. Быть избранником, служить вечной правде, стоять в ряду тех, которые на несколько тысяч лет раньше сделают человечество достойным царствия Божия, то есть избавят людей от нескольких лишних тысяч лет борьбы, греха и страданий, отдать идее все — молодость, силы, здоровье, быть готовым умереть для общего блага, какой высокий, какой счастливый удел!

 Появляется Таня. На ней костюм таинственной незнакомки , в котором она только что стояла на сцене, на лице маска.

Таня. Вы здесь?  А я вас  ищу…

Коврин.  Вы меня ищете!

Таня.   Да.

Коврин. Но кто вы?

Таня. Вы меня не узнали? (Снимает маску. Ей почему-то не смешно.) Но   что   с   вами?    Какой вы странный, Андрюша.

Коврин.  Я    доволен,    Таня…  (кладет   руки   ей на   плечи.)  Я   больше   чем   доволен,   я   счастлив! Таня, милая Таня, вы чрезвычайно симпатичное существо. Милая Таня, я так рад, так рад! ( Горячо поцеловал ей обе руки.)     Я только что пережил светлые, чудные, неземные минуты. Я счастлив! Счастлив!… Но я не могу рассказать вам всего, потому что вы   назовете   меня   сумасшедшим   или не поверите мне. Будем говорить о вас. Сейчас с вами я уже не чувствую стеснения и могу говорить прямо. Милая, славная Таня! Ваша близость, встречи наши по десяти раз на день стали потребностью моей души. Не знаю, как я буду обходиться без вас, когда уеду к себе.

Таня.  Ну! ( Засмеялась.) Вы забудете про нас через два дня. Мы люди маленькие, а вы великий человек.

Коврин.  Нет,    будем   говорить   серьезно! Я возьму вас с собой, Таня. Да? Вы поедете со мной? Вы хотите быть моей?

Таня.  Ну! (Хотела опять засмеяться, но смеха не вышло.)  Я   не   думала   об   этом…   не   думала!  Это   такое   мученье!

Коврин (идет за ней и говорит все с тем же сияющим, восторженным лицом   После  вашего отказа я хожу точно отравленный. Жизнь моя разбита, я глубоко несчастлив. Я люблю вас больше, чем сестру, больше, чем покой­ную мать… Без сестры и без матери я мог жить и жил, но жить без вас — для меня это бессмыслица, я не могу… Я хочу любви, которая захватила бы меня всего, и эту любовь только вы, Таня, можете дать мне. Я вас люблю и уже привык любить.

Таня.  Андрюша!..

Коврин.  Да!

Таня.  Я хочу сказать, что…

Коврин.  Дорогая   моя,   ради   бога,   говорите — что?      Но   только   правду,   умоляю   вас,  только  одну правду!

Таня молчит.

 Коврин.  Но что  вы можете еще прибавить к своему отказу? Что  вы придумали но­вого? Я по всему вижу, что вы по-прежнему не любите меня, что я чу­жой для  вас. Что же вы хотите еще сказать?

Таня.  Андрей Васильевич… Я принимаю ваше предложение.

Коврин.  Что!?

Таня.  Я…

Коврин.  Боже мой, как она хороша!..  (Нагнулся и поцеловал ей руку, она неловко по­целовала его холодными губами в голову.)  Таня… Таня… Ты мое счастье. Ты — моя вечная истина!

Он обнял ее страстно, прижал к груди, поцеловал ее в шею, потом в щеку, в голову… Музыканты окружают их. Звучит серенада Брага.

 Действие второе.

Картина 1

Полгода спустя. Гостиная в доме Песоцких. Круглый стол, стулья, справа – диван, на котором, ссутулившись, сидит Песоцкий. Огромное окно-фонарь. За окном – зимний сад .Коврин с книгой в руках стоит у окна.

Коврин.  Сестра не спит по ночам и страшно худеет. Муж ее, Панауров, дома почти не живет. Я замучился с ней.  Я беспокоюсь. Наша мать умерла от чахотки. Вот и Нина…

Песоцкий. Ну, это не обязательно. Впрочем, можно пригласить из   Москвы   какого-нибудь   специалиста по внутренним болезням.

Коврин.  Можно. (Пауза.) Зачем мы остались здесь?  Зачем я не поехал в Москву? Остался здесь, чтобы немного отдохнуть и поправить свое здоровье, а приходится заниматься семейными делами сестры и всякой ерундой… И Таня тоже…

Песоцкий.  Что Таня?

Коврин.  Ничего.

Песоцкий.  Это я виноват. Я так мечтал, чтобы вы с Таней поженились, чтобы было на кого оставить сад…

Коврин.  Но, как видите, ни способностей к садоводству, ни желания этим заниматься, у меня нет!

Песоцкий.  Ну что теперь поделаешь. Прости меня, Андрюша, прости старого дурака. (Пауза.) Целый день ничего не делал, а устал. Пойду к себе. (Уходит.)

Входит Странник.

Странник.  Здравствуй.

Коврин.  А! Это ты.

Пауза.

 Странник.  О чем ты думаешь?

Коврин.  О славе. Во   французском романе, который я сейчас читал, изображен человек, молодой ученый, который делает глупости и чахнет от тоски по славе. Мне эта тоска непонятна.

Странник.  Потому что ты умен. Ты к славе относишься безразлично, как к игрушке, которая тебя не занимает.

Коврин.  Да, это правда. Но все же я хочу быть известным.

Странник.  Известность    не   улыбается   тебе.   Что   лестного, или забавного,  или поучительного в том, что твое имя вырежут на могильном памятнике и потом время сотрет эту   надпись   вместе   с позолотой? Да и, к счастью, вас слишком много, чтобы слабая человеческая память могла
удержать ваши имена.

Коврин  Понятно. Да   и зачем их помнить? Но давай поговорим о чем-нибудь другом.

Входит Степан. Озирается по сторонам: с кем это барин разговаривает?

Коврин.  Чего тебе, Степан. Что случилось?

Степан.  Там к вам просится барыня. Говорит по делу.

Коврин.  Скажи, что меня нет дома.

Степан.  Я уже сказал, что вы дома.

Коврин.  Ступай прочь, болван!

Степан выходит. Входит Полина.

 Коврин.  Полина! Я же просил тебя не приходить так часто.

Полина.  Я к вам на одну минуту.

Коврин.  Ты ведешь себя вызывающе! Твое поведение со мной раздражает Таню, она на меня сердится. Ты же знаешь, что теперь я женат и….. у нас с тобой не может быть прежних отношений.

Полина.  Мне    некогда разговаривать о пу­стяках! Извольте сесть и слушать. Если  я   пришла   к   вам,   то   потому,   что   была   сегодня   уже в пяти местах и везде получила отказ, между тем дело неотложное.   Слушайте: пять знакомых студентов, люди ограниченные и бестолковые, но, несомненно, бедные, не внесли платы, и их теперь исключают. Ваше богатство налагает на вас обязанность…

Коврин.   Хорошо, Полина.

Полина.  Вот   вам   их   фамилии. ( По­дает записку.) Поезжайте   сию   же   минуту, а наслаждаться семейным счастьем успеете после.

Коврин.  Хорошо, хорошо, поедемте вместе. (Идет к выходу.)

Полина.   Нет! Я устала! ( Садится на диван.) На ком вы женились? Где у вас были глаза, су­масшедший вы человек?

Коврин.  Оставим   это,   Полина!..

Полина.  Что вы нашли в этой глупой, ничтожной девчонке?  Ведь я вас любила за ум,  за ду­шу…

Коврин.  Всё,   что   вы можете сказать мне по поводу моей женитьбы, я   сам   уже   говорил себе   много раз… Не причиняйте мне лишней боли.

Пауза. Коврин по-прежнему —  у дверей.

Полина.  Я хочу чаю! Полцарства  за стакан  чаю!

Коврин.  Я распоряжусь. (Кричит в дверь.)  Степан, принеси чаю!

Полина. Я   была   на   пяти   уроках,   чтобы   их   черт взял!  Ученики такие тупицы, такие толкачи, я чуть не умерла от злости. И не знаю, когда кончится эта катор­га. Замучилась.

Коврин.  Вы много работаете.

Полина.  А что мне еще остается делать. Муж мне денег не присылает. Я должна сама себя содержать.

Коврин.  Если вам нужны деньги, Полина, то я могу….

Полина.  Не надо.  Я в состоянии сама заработать. Как только скоплю триста рублей, бро­шу всё и поеду в Крым. Лягу на берегу и буду  гло­тать   кислород.   Как   я   люблю   море,   ах,   как   я люблю море!

Коврин.  Никуда   вы   не   поедете.

Полина.  Почему это не поеду!

Коврин.  Вы ничего не скопите. Я не понимаю, неужели собрать эти триста рублей по грошам у праздных людей, которые учатся у вас музыке от нечего   делать,   менее   унизительно,   чем взять их взаймы у ваших друзей?

Полина.  У   меня   нет   друзей!   И   прошу   вас   не говорить глупостей. У   рабочего класса, к которому я принадлежу, есть одна привилегия: сознание   своей   неподкупности, право не одолжаться  и   презирать.   Нет-с,   меня   не   купите!

Степан приносит чай. Полина Николаевна молча пьет, осматривает комнату.

Полина.  Итак,  вы женаты….

Коврин.  Я просил вас не обсуждать эту тему.

Полина.    Не беспо­койтесь,   я   киснуть   не   буду, я сумею вырвать вас из своего сердца. Досадно только и горько, что вы такая же дрянь, как все, что вам в женщине нужны не ум, не ин­теллект,    а   тело,   красота,   молодость…   Молодость!   ( Засмеялась.) Молодость!   Вам   нужна   чистота, невинность, Reinheit! Reinheit!   (Захохотала    она,   откидываясь   на спинку кресла)  Reinheit! (Зарыдала.)

Коврин.  Полина, не надо, прошу вас.

Полина (перестает плакать.) Вы  счастливы,   по   крайней   мере?

Коврин. Нет.

Полина.  Она вас любит?

Коврин.  Нет. ( Встал и начал ходить по комнате.) Нет.  Я,   Полина,   если   хотите знать, очень несчастлив. Что делать? Сделал глупость, теперь уже не поправишь. Надо философски относиться. Она вышла без любви, глупо, быть может, и по расче­ту,  но не рассуждая, и теперь, очевидно, сознает свою

ошибку и страдает. Я вижу. Ночью мы спим, но днем она боится остаться со мной наедине хотя бы пять ми­нут…

Полина.  Разводиться с вами она все же не собирается. Как собака на сене!..

Коврин.  Глупо, Полина! Она честный, чистый чело­век. Вышла она за меня просто потому, что ей хотелось уйти от отца и уехать со мной в Москву, вот и всё. Ради бога, По­лина, не будем говорить об этом.

Полина.  Вы ее любите?

Коврин.  Безумно.

Молчание.

Полина.  Но   разве   можно   любить,   не   зная,   за   что?.. Нет, в вас го­ворит животная страсть! Вы опьянены!   Вы   отравлены этим   красивым   телом,    этой  Reinheit!    Уйдите от ме­ня, вы грязны! Ступайте к ней! (Зарыдала.)

Коврин.  Перестаньте, Полина!1 Полно!  Успокойтесь, прошу вас!

Полина.  Оставьте меня, оставьте, а то я опять зареву. Надо взять себя в руки.

Входит Таня.

Таня  (Полине.)   Скажите, пожалуйста, Полина Николаевна, когда этому будет конец?

Полина. Чему    этому?

Таня.  Вы ходите сюда чуть ли не каждый день и мешаете Андрею Васильевичу работать.  Он вам не купчишка какой-нибудь, а ученый, каждая минута его жизни драгоценна. Надо же понимать и иметь хотя немножко деликатности!

Коврин.  Ну, зачем же так, Таня.

Полина.   Если   вы находите, что я мешаю, то   я   прекращу свои   посе­щения.

Таня.  И прекрасно. Уходите же, чего вы ждете!

Полина уходит.

Коврин.  Таня, что за тон?

Таня.  Прости.  Но эта женщина преследует тебя. Что ей нужно? Чего она хочет?

Коврин.  Ты же знаешь, что Полина Николаевна занимается благотворительностью, и она приезжала, чтобы попросить заплатить за учебу пяти бедных студентов. Вот их фамилии. И потом, Полина не чужая в этом доме. Мы, я и Нина, с детства с ней дружим и…

Таня.  Знаю.  Но мне кажется, что вовсе не только дружеские чувства к твоей сестре заставляют ее приезжать сюда каждый день. Я заметила: она давно в тебя влюблена и….

Коврин (кричит.)  Не говори глупостей!

Таня.  Ты кричишь – значит, это правда!

Коврин.  Что —  правда? Что?

Таня.  Что ты меня больше не любишь.

Коврин.  А ты? Ты меня любишь? Ты моя жена уже полгода, но в твоей душе ни даже искры любви, никакой надежды, никакого просвета!..

Таня.  Андрей!

Коврин.  Как я страдаю!

Таня.  А мне разве легко?

Входят Панауров, Нина Васильевна, Песоцкий, Анфиса. Анфиса ставит на стол самовар, закуски.

Анфиса.  Вот радость-то!

Песоцкий. Как это вы, Григорий Николаевич, по такой погоде? Ведь все дороги  замело!

Панауров. На крыльях ветерка, Егор Семенович. (Кланяется Коврину и Тане.) Приветствую вас.

Таня.  Здравствуйте.

 Коврин молча кланяется.

Песоцкий.  Давайте пить чай. Самовар на столе.

Нина Васильевна.  Гриша, садись рядом со мной. Анфиса, приготовь барину что-нибудь поесть.

Анфиса.  Сию минуту, матушка-красавица! Радость-то, какая!.. (Бежит на кухню.)

Панауров.  Не надо, Нина, я сегодня обедал.

Нина Васильевна.  Ничего. Пообедаешь еще раз.

Панауров.  Как твое здоровье?

Нина.  Все хорошо, Гриша, когда ты рядом я чувствую себя прекрасно.

Панауров.  А вы чего вздыхаете, Егор Семеныч, опять что-нибудь с вашим садом?

Песоцкий.  Да Бог с ним, с садом-то! Не мил он мне что-то стал.

Панауров.  Как так?!

Песоцкий. А вот так! Надоело. Не обращайте внимания, захандрил я. Вы-то как поживаете, Григорий Николаевич?

Панауров (усаживается за стол.) А я к вам не надолго, друзья мои.

Нина Васильевна.  Опять ненадолго. Почему?

Панауров.   Завтра уез­жаю   в   Петербург.

Нина Васильевна.  Зачем в Петербург? Что случилось?

Панауров.  Ничего не случилось. Мне   обещают   перевод   в   другой город. Только и всего.

Песоцкий.  Куда же?

Панауров. Неизвестно. Обещают много, но ни­чего   определенного.

Анфиса приносит для Панаурова еду на подносе. Панауров ест. Таня разливает чай.

Панауров.  Да, дорогие мои! Был   я   мировым судьей,   непременным   членом,   председателем   мирового съезда,    наконец,   советником    губернского   правления; кажется,   послужил отечеству и имею право на внима­ние,  но  вот  вам:  долго не  мог добиться,  чтобы меня перевели в другой город…   Меня    не    признают.

Песоцкий.  Да, состаришься и становишься никому не нужен.

Нина Васильевна.  Не понимаю, зачем тебе другой город.

Панауров.  Конечно, я не гениальный администратор, но зато я порядочный, честный человек, а по нынешним временам и это редкость. Каюсь, иногда женщин я об­манывал слегка, но по отношению к русскому прави­тельству я всегда был джентльменом. Что с тобой, Нина?

Нина Васильевна.  Голова закружилась. Я пойду к себе.

Панауров.  Я тебя отведу.

Нина Васильевна.  Нет-нет, ты ешь. Меня Андрей проводит.

Нина Васильевна и Коврин уходят.

Панауров.  Что? Плоха Нина?

Песоцкий.  Да. Очень плоха. (Пауза.) Пойду я тоже. (Уходит.)

Панауров.  Все разбежались.  (Ест.) А вы чего такая скучная?

Таня (встала из-за стола.) Так,    с    мужем    немножко    не    поладила.

Панауров.    Да,   какой-то он  у  вас странный. (Вздохнул  и   спросил  серьезно) А любовник у вас уже есть?

Таня.  Бог знает, что вы говорите.

Пана­уров.  А   вы   очень   милы,   надо   вам   сказать. Извините   за   трактирное   сравнение,   вы   напоми­наете мне свежепросоленный огурчик;   он, так  сказать, еще пахнет парником, но уже содержит в себе немнож­ко соли и запаха укропа. Из вас мало-помалу формиру­ется   великолепная   женщина,   чудесная, изящная жен­щина. Если б лет пять назад, то я почел бы приятным   дол­гом   поступить в ряды ваших поклонников,   но теперь, увы, я инвалид.

Он подошел к Тане и обнял ее за талию.

 Таня.  Вы   с   ума    сошли! Оставьте, Григорий Николаич!

Панауров.  Что   же вы боитесь, милая? Что   тут   ужасного?   Вы   просто    не   привыкли.  (Держа Таню за талию, он крепко целует ее в ще­ку, потом в губы, в полной уверенности, что доставля­ет ей большое удовольствие и снова садится за стол и ест.) Вот и все, что может дать вам инвалид.

Таня.  Ну и шутки у вас, Григорий Николаевич!   (Смеется.)

Панауров.   Один турецкий   паша, добрый старичок, получил   от   кого-то в   подарок   или,   кажется,   в   наследство   целый   гарем. Когда его молодые красивые жены  выстроились перед ним   в    шеренгу,   он   обошел   их,    поцеловал   каждую и   сказал: «Вот и всё, что я теперь   в   состоянии   дать вам». То же самое говорю и я.

Таня.  Пейте чай! ( Берет из коробки с конфетами кусочек шоколада и  бросает Панаурову.)  Вот вам! Ловите!

Он поймал и положив его к себе в рот направился к Тане. Убегая от него, она бросает ему другую конфетку с громким смехом, потом третью, а он всё ловит и идет за Таней. Таня убегает от него.   

  Панауров (поймал ее.) А! Попалась! Подлая девчонка!

Таня (подавая ему коробку.) Возьмите.  Я не люблю сладкого.

Панауров. Однако,   довольно   шалить.

Панауров обнимает Таню и целует в губы. Странник смеется. Входит Коврин.

Панауров.  Однако, инва­лиду пора бай-бай. Спокойной ночи, друзья! (Уходит.)

Коврин.  Я понимаю ваше отвращение, вашу ненависть, но вы могли бы пощадить меня, могли бы скрыть свое чувство.

Таня.  Я прошу извинения.

Коврин.  Как я страдаю! Я как в аду!

Таня.  Прости. Это была просто шутка.

Коврин.  Зачем ты вышла за меня? Зачем? Какой демон толкал тебя в мои объятия?  Чего   ты хотела?  Я   тебе нравился? Ты   любила  меня?

Таня.  Андрюша, я…

Коврин.   Нет! Ты меня не любила! Так что же?  Что?  Говори: что?

Таня.  Не   могу,   не   могу понять! Что-то непостижимое, ужасное происходит у нас в доме. Ты изменился,   стал   на себя не похож… Ты, умный, необыкновенный человек, раздражаешься из-за пустяков.… Такие мелочи волнуют тебя, что иной раз просто удивляешься и не веришь: ты ли это?

Коврин.  Нет, ты ответь, ты любила меня?

Таня.  Не знаю. Наверное, мне просто казалось, что если я откажу тебе, то поступлю дурно. Я боялась испортить жизнь тебе и себе. И теперь страдаю за свою ошибку, невыносимо страдаю. (Закрыла лицо руками.)

Коврин.   Таня! Не надо, не плачь!.. Довольно,   довольно.  Оскорбил я тебя, потому что люблю безумно!..  ( Он вдруг обнял ее и стал целовать.)   Хоть искру любви!  Ну,  солги  мне!   Солги!   Не  говори,  что это ошибка!..

Таня.  Оставь меня! Видеть тебя не хочу!

Она горько зарыдала и выбежала из комнаты. Коврин погасил лампу и  сел  на диван. Входит странник и садится рядом с ним.

 Коврин. А что ты можешь сказать о любви?

Странник.  О любви?

Коврин.  Да. Что ты можешь сказать о любви?

 Молчание. Входит Нина вся в белом.

 Нина Васильевна.  Андрюша, ты, что  впотьмах сидишь?

Коврин.  Да   так.  А  ты,  почему по  ночам  не   спишь?

Нина Васильевна.   Не   сплю,   вот   и    всё.   Я все думаю о своей жизни… о детях, о тебе…

Коврин.   И что же ты думаешь, милая?

Нина Васильевна.  Я ведь, Але­ша, много пережила. Как начнешь вспоминать, как начнешь… Господи, боже мой!  (Засмеялась.) Шутка ли, пять раз рожала, троих похоронила… Бы­вало, собираешься родить, а мой Григорий Николаич в это время у другой сидит, послать за акушеркой или за бабкой некого, пойдешь в сени или в кухню за прислугой, а там жиды, лавочники, ростовщики — ждут, когда он домой вернется. Голова, бывало, кру­жится… он не любил меня, хоть и не высказывал это­го. Теперь-то я угомонилась, отлегло от сердца, а прежде, когда помоложе была, обидно было…. Обид­но, ах, как обидно, голубчик! Раз — это еще в дерев­не было — застала я его в саду с одною дамой, и ушла я… ушла, куда глаза мои глядят, и не знаю, как очутилась на паперти, упала на колени: «Царица, говорю, небесная!» А на дворе ночь, месяц светит…

Пауза.

Нина Васильевна.  Какой ты, Андрюша,  добрый…  Какой ты умный… Какой из тебя хороший человек вышел!… А из меня — ничего не вышло, и жизнь свою я прожила бестолково, а ничего уже не изменить.  Анфиса мне сегодня говорит:  «Вы, говорит,  у докторов лечитесь, но все-таки  напишите святому  старцу, чтобы он за вас помолился. Тут у них завелся ста­рец какой-то. (Помолчав немного).   Нет, уж, когда конец, то не помогут ни док­тора, ни старцы… Сегодня в передней зеркало разбилось…. И само­вар гудит каждый день, как было перед смертью мамы, помнишь?

Коврин. Нет.

Нина Николаевна.  А когда я сегодня одевалась, у меня из ботинки выскочила мышь.

Коврин.  Ну, выскочила мышь – что тут такого страшного? Зачем слушать эти бабьи суеверия! Уже ночь. Пора спать.

Нина Васильевна.  Да пора.

Коврин.  Пойдем, я тебя провожу.

Нина Васильевна. Не надо. Я сама. (Уходит.)

Коврин (возвращается к страннику.) Как я устал! Хорошо, что я могу   видеть тебя и слушать!

Странник. Очень рад.

Коврин. Но я знаю: когда ты уйдешь, меня будет беспокоить вопрос о твоей сущности. Ты призрак, галлюцинация. Значит, я психически болен. Если я знаю, что я психически болен, то могу ли я верить себе?

Странник. А почему ты знаешь, что гениальные люди, которым верит весь свет, тоже не видели призраков? Говорят же теперь ученые, что гений сродни умопомешательству.   Друг мой, здоровы и нормальны только заурядные, стадные люди. Соображения насчет нервного века, переутомления, вырождения и т. п. могут серьезно волновать только тех, кто цель жизни видит в настоящем, то есть стадных людей.

Коврин. Римляне говорили: mens sana in corpore sano.

Странник.  Не все то правда, что говорили римляне или греки. Повышенное настроение, возбуждение, экстаз — все то,   что   отличает пророков, поэтов, мучеников за идею от   обыкновенных   людей,   противно   животной стороне человека, то есть его физическому здоровью. Повторяю: если хочешь быть здоров и нормален, иди в стадо.

Коврин.  Странно, ты повторяешь то, что часто мне самому приходит в голову. Ты как будто подсмотрел и подслушал мои сокровенные мысли.

Таня входит и с изумлением и ужасом смотрит на мужа.

Коврин.  Но давай говорить не обо мне. О чем же я хотел тебя спросить? Ах, да, о любви.   Что такое любовь?

Таня.  Андрюша,  с кем ты говоришь?

Коврин.  Не мешай нам.

Таня.  Андрюша! С кем?

Коврин.  А? С   кем? Вот   с   ним… Вот он сидит.

Таня.  Никого здесь нет… никого! Андрюша, ты болен! Ты болен!  ( Таня   обняла мужа и прижалась к нему, как бы защищая его от видений.)

Прости меня, милый, дорогой, но я давно уже заметила, что душа у тебя расстроена чем-то… Ты психически болен, Андрюша…

Коврин.   Это   ничего,   Таня, ничего…  В   самом   деле,  я  немножко   нездоров…   пора   уже сознаться в этом.

Таня.  Я   уже   давно замечала… и папа заметил. Ты сам с собой   говоришь,   как-то   странно улыбаешься… не спишь. О, Боже   мой,   Боже мой, спаси нас! Но   ты   не бойся, Андрюша, не бойся, Бога ради, не бойся…

Разбуженный рыданиями, в халате и со свечой в руках вошел Егор Семеныч.

Песоцкий.  Андрей! Таня! Что тут у вас происходит?

Таня.   Папа, это всё пройдет… всё пройдет… Ты не бойся, Андрюша, не   бойся…

  Молча входят Панауров, Анфиса, Степан.

Коврин. Поздравьте меня, я, кажется, сошел с ума.

Анфиса.  Ах, батюшка! А Нина-то Васильевна….

Коврин.  Что такое? Что с Ниной? Где она?

 Молчание. Только тихонько подвывает Анфиса.

Коврин.   Нина! Нина!  (Бежит в комнату Нины Васильевны.)

 Картина 2.

Десять дней спустя. Та же гостиная, только окна в сад плотно закрыты белыми шторами, и от этого вся комната напоминает больничную палату. У дверей на стуле сидит Полина. Рядом стоит Кочевой. Таня на диване. Панауров и Песоцкий у стола. Коврин у окна. Молчание.

Панауров.  Ну, что ж, друзья, пора мне ехать. Благодарю за все. Простите.

Таня.  Посидите еще, Григорий Николаевич.

Панауров.  Нет. Не могу.   (Продолжает сидеть.)

Песоцкий.  Вот она, какова история!..  А ведь еще молода, ей и сорока не было….

Таня.  Папа, зачем без конца об этом говорить?

Панауров.  Жаль Нины, и мне жаль, сердце разрывается, но что же делать? Ведь не пойдешь против Бога!

Полина.  Говорят, что  Бога нет.

Кочевой.  Интеллигентный человек имеет право не верить в сверхъестественное, но он обязан скрывать это свое неверие, чтобы не производить соблазна и не колебать в людях веры.

Полина.  Хорошо. Я буду скрывать.

Кочевой.  Без веры нет идеализма, а идеализму предопределено спасти Европу и указать человечеству настоящий путь. Я так понимаю, что вера есть способность духа. Она все равно, что талант: с нею надо родиться. Насколько я могу судить по себе….

Полина.  Опять вы говорите, как по писаному.

Кочевой.  Простите. Я молчу.

Панауров.   Если русский человек не верит в  Бога, то это значит, что он верует во что-нибудь другое. Впрочем, все равно!… (Пауза.) Скучно. Всегда скучно… Впрочем, это для вас не интересно… Пора ехать… «Ночевала тучка золотая на груди утеса великана…»

 Таня заплакала.

Панауров.  Зачем же плакать!

Коврин.  Перестань, Таня!  Тут и без тебя тошно, а ты еще плачешь!

Песоцкий.  Я, должно быть, тоже скоро…. (Сморкается.) Что мне делать на этом свете? Сад мой стал мне не интересен….

Коврин (засмеялся.)  А не хочется умирать? А?

 Молчание.

Кочевой.  Знаете, мы живем накануне величайшего торжества, и мне, например, хотелось бы дожить, самому участвовать. Я вовсе не хочу, чтобы из меня вышло что-нибудь осо­бенное, чтобы я создал великое, а мне просто хочется жить, мечтать, надеяться, всюду поспевать…

Полина.  Опять вы по-книжному заговорили.

Кочевой.  Никакая философия не сможет помирить меня со смертью, и я смотрю на нее просто как на погибель. Жить хочется.

Панауров.  Да-да! Жизнь, го­лубчик, коротка, и надо прожить ее получше.

Полина.  Ну, вам-то, кажется, весело жилось. Есть о чем вспомнить.

Панауров.  Ну, да! Но вы спросите, во что обошлась мне эта веселость? Что стоило мне разнообразие моей жизни? Так-то, сударыня!.. В чаду увлечений я ухлопал и свое состояние и женино — массу чужих  денег. Мне теперь 50  лет, старость на носу, а я бесприютен, как собака, которая отстала ночью от обоза. Во всю жизнь мою я не знал, что такое покой. Что еще сказать вам? Для всех, кто любил меня, я был несчастьем…    Изменял я тысячу раз.   Ни разу в жизни я умышленно не солгал и не сделал зла, но нечиста моя совесть! Сударыня, я не могу даже похвастать, что на моей совести нет ничьей жизни, так как на моих же глазах умерла моя жена, которую я изнурил своею бесшабашностью. Да, моя жена!  (Закрыл руками лицо.)

Таня.  Григорий Николаевич, не надо.

Коврин.  Оставь его, Таня!

Песоцкий.  Выпейте воды! Что же теперь поделаешь.

Панауров.   Если б я был только несчастлив, то я возблагодарил бы Бога, но когда я вспоминаю, как часто в своих увлечениях я был нелеп, далек от правды, несправедлив, жесток, опасен!..  Природа вложила в русского человека необыкновенную способность веровать, испытующий ум и дар мыслительства, но всё это разбивается в прах о беспечность, лень и мечтательное легкомыслие… Да-с…  Мы каждый день ошибаемся, бываем несправедливы, клеве­щем, заедаем чужой век, расходуем все свои силы на вздор, который нам не нужен и мешает нам жить…

Кочевой.  Мы мало знаем, и поэтому…

Полина. (Кочевому.) Помолчите!

Панауров.  Я не понимаю, для чего и кому всё это нужно….(Встает.) Прощайте, друзья мои, не поминайте лихом!

Панауров уходит. Все идут его провожать.  Коврин тоже пошел было к выходу, но, не дойдя до двери, остановился, вернулся, стал кружить по комнате. Таня вернулась,с ужасом наблюдает за ним.

Коврин.  Я забыл расположение комнат. Странный дом. Не правда ли, странный дом?

Таня сажает  его на диван и опускается перед ним на колени.

Таня.  Это   ничего.… Это у тебя нервы…

Коврин.  Голубушка,    мне    так   тяжело!   Я   несчастлив,   несчастлив…   но   всё   время   я   скрывал, скрывал! (Обнял ее  за шею  и прошептал  ей  на ухо.) Я каждую  ночь  вижу сестру Нину.  Она прихо­дит  и  садится  в кресло возле  моей  постели…  Она….

Таня.  Не надо об этом.

Коврин.  У   меня   такое   чувство,   как   будто жизнь наша уже кончилась, а начинается теперь  для нас серая по­лу-жизнь.  Когда я узнал, что Нина  умерла…. Нина….  Мы вместе прожили наше детство и   юность,  я   любил  ее  всею    душой,   и   вот тебе катастрофа, и мне кажется, что, потеряв  ее, я окон­чательно разрываю со своей жизнью.

Он встал и отошел к окну.

 Коврин.  Как    бы    то    ни   было,   приходится   проститься с   мыслями   о   счастье. Его нет. Его не было никогда у меня и, должно быть, его   не   бывает   вовсе.   Впрочем,   раз   в   жизни  я  был счастлив. Я тогда был влюб­лен в тебя и… испытывал блаженное состояние.

Таня.  Помню.

Коврин.  Как я рад, что ты у меня есть…

Входит Песоцкий.

Песоцкий.  Ничего, скоро весна, сад зацветет, и забудется все тяжелое. Ты поправишься, Андрюша, и заживем! Да.… А на Пасху давайте поедем все вместе за границу. Тебе необходимо проветриться, а то ты совсем закис. Да и мы с Таней ничего, кроме сада не видели. Посмотрим, как там люди живут, а здесь и без нас управятся, я думаю.

Таня.  Поедем, Андрюша?

Коврин.  Да, да. Я поеду, я поеду…

Анфиса приносит кувшин с молоком и стакан. Молча ставит все на стол и уходит.

Таня.  Тебе, кажется, пора  уже молоко пить.
Коврин.  Нет,   не   пора… Пей сама. Я не хочу.

Таня.  Ты сам замечаешь, что молоко тебе полезно.

Коврин.  Да, очень полезно!  ( Он крепко сжал руками голову и проговорил с тоской.)  Зачем, зачем вы меня лечите? Бромистые препараты, праздность, теплые ванны, надзор, малодушный страх за каждый глоток, за каждый шаг — всё это, в конце концов, доведет меня до идиотизма.

Песоцкий.  Бог   знает,   что   ты   говоришь!  Даже слушать скучно.

Коврин.  А вы не слушайте. Я не с вами разговариваю.

Песоцкий.  В таком случае, я могу уйти.

Коврин.  И правильно сделаете. Убирайтесь, что вам еще от меня нужно?

Песоцкий.  Мне, старику, ничего не нужно. Я скоро издохну и освобожу вас всех. И надо удивляться, что у меня такая крепкая шкура, что я еще жив! Изумительно! (Уходит.)

Таня.  Андрюша, ну зачем ты так? Отец   обожает  тебя.   Ты   на   него   сердишься   за что-то,   и   это   убивает его. Посмотри: он стареет не по дням, а по часам.   Умоляю  тебя, Андрюша, бога ради, ради   своего   покойного   отца,   ради   моего   покоя,   будь с ним ласков!

Коврин.  Не могу и не хочу.

Таня.  Но   почему?   Объясни мне, почему?

Коврин.  Потому, что он мне не симпатичен, вот и все.

Таня. Ну,   ну,   не сердись, не сердись…. Ты умный, добрый,   благородный.   Ты   будешь справедлив к отцу.

Коврин.  Хорошо. Но не будем говорить о нем: он твой отец.

Таня.  Он такой добрый!

Коврин. Он не добрый, а добродушный. Водевильные дядюшки, вроде твоего отца, с сытыми добродушными физиономиями,   необыкновенно   хлебосольные   и чудаковатые,   когда-то   умиляли   меня   и смешили и в повестях, и в водевилях, и в жизни, теперь же они мне противны. Это   эгоисты   до мозга костей. Противнее всего мне их   этот чисто бычий или кабаний оптимизм.

Таня.  Это   пытка.   Ни   одной   покойной   минуты…   Ведь   это   ужасно,   боже   мой!   Я   страдаю…

Коврин.  Да, конечно, я—Ирод, а ты и твой папенька — египетские младенцы. Конечно!  (Пьет молоко.)  Как счастливы  Будда   и Магомет или Шекспир, что  добрые  родственники  и  доктора  не  лечили  их  от экстаза    и    вдохновения. Доктора и добрые родственники, в конце концов, сделают то, что человечество отупеет, посредственность будет считаться гением и цивилизация погибнет. Если бы вы знали, как я вам благодарен!

Таня.  Ну, успокойся, Андрюша, все будет хорошо, успокойся!..

Коврин (кричит.)  Зачем вы меня лечите, зачем!?.. Я тебя спрашиваю!.. Отвечай!.. Я сходил с ума, у меня была мания величия, но зато я был весел, бодр и даже счастлив, я был интересен и оригинален. Теперь я стал такой, как все: я — посредственность, мне скучно жить… О, как вы жестоко поступили со мной! Я видел галлюцинации, но кому это мешало? Я спрашиваю: кому это мешало?

 На крик прибегает Песоцкий.

Песоцкий.  Андрюша, не мучай Таню. Она ни в чем не виновата.

Коврин.  А!.. Водевильный дядюшка! Смотри, он тебя защищает! А кто просил меня, чтобы я на ней женился, кто?.. Это он заставил меня жениться на тебе. Чтобы сад спасать, чтобы он другим не достался…. Он просил меня, чтобы я на тебе женился, да-да!.. (Смеется.) Все очень просто.

Таня.  Боже мой! Папа, что он говорит.… Говорит… (Падает в обморок, Песоцкий подхватывает ее.)

Коврин (бегает по комнате.)  Все очень просто.… Где выход?.. Вот. Наконец-то!..

Коврин раздергивает шторы и открывает окно. За окном – зимний сад. Синие сумерки. Падает снег. Он спрыгивает с подоконника в снег.

Картина 3.

Прошло еще полгода. Крым. Берег моря. Гостиничный номер с открытой верандой. Море до самого горизонта. На веранде в кресле качалке сидит Панауров. Коврин смотрит на море.

Панауров.  Что еще вам рассказать интересного? Дом у Песоцких сгорел, с ним и половина сада, остальное заморозки погубили. Егор Семенович от этого совсем тихим стал, ни с кем не разговаривал, все молчал, а потом и слег совсем. Перед смертью велел мне тебя разыскать непременно и сказать, что не сердится на тебя и просит прощения за все.

Коврин.  Значит, сада больше нет.

Панауров.  Ни сада, ни садовника…  Прекрасный был сад, необыкновенный!

Коврин.  А Таня, как?

Панауров.  Она вам велела передать… вот это. ( Дает Коврину письмо.)

Коврин.  Благодарю. (Смотрит на конверт и прячет его в ящик стола.) А   у   меня   новость. (Засмеялся.) Полина   Николаевна    перебралась    ко    мне    совсем.

Панауров.  Что я должен на это сказать?

Коврин.   Конечно,   мы не влюблены друг в друга, но, я думаю, это… это всё равно. Я рад, что могу дать ей приют   и покой и возможность не   работать   в случае, если она заболеет, ей же кажется, что оттого, что она сошлась со мной,  в моей жизни будет больше порядка, и   что   под   ее влиянием я сделаюсь   великим   ученым. Так она думает. И пускай себе думает.  Мне уже поздно думать о настоящей любви, и, в сущности, такая женщина, как Полина Николаевна, для меня на­ходка,   и, конечно, я проживу   с   ней   благополучно   до самой старости.

Панауров.  Может, и проживете.  А я, должно быть, начинаю стареть. Мне очень не хватает Нины. Ее необычайное милосердие, всепрощение,  необыкновенная покорность судьбе… Поэзия сердца!.. Это все вносило смысл в мою жизнь, наполняло ее светом и теплотой! С тех пор, как умерла Нина,  я почему-то стал часто подумывать о смерти.

Коврин.  Я тоже.

Панауров.  А хорошо бы умереть, а потом, в самом деле, воскреснуть и поле­теть куда-нибудь на Марс, быть вечно праздным и счастливым, а главное, мыслить как-нибудь особенно, не поземному. (Пауза.)  Жизнь прекрасна, но все чего-то не хватает, всё чего-то жалко, всё   чего-то хочется, и всё кажется   мне,   будто   я   лежу в долине   Дагестана, и   снится   мне   бал.

 Входит Полина в костюме Маргариты и полумаске и Кочевой в рыцарских доспехах.

Полина (снимает маску.)  О! Какие у нас гости! Здравствуйте, Григорий Николаевич! Надолго в эти края?

Панауров.  Не знаю. Как бог даст. (Здоровается с Кочевым.) И вы здесь?

Кочевой.  Да.… Вот…

Полина.  Вы во время приехали, Григорий Николаевич. У нас сегодня небольшой маскарад, с пением, танцами и катанием на лодках. Не хотите ли к нам присоединиться?

Панауров.  Почему бы нет? Не все ли равно, как скучать. Только вот костюма маскарадного  у меня нет.

Полина.  Вполне сгодится и тот, что на вас. Костя, отдайте свою маску Григорию Николаевичу, — у вас доспехи есть.

Кочевой.  Пожалуйста.

Полина.  Андрей, а ты почему не переодеваешься? Пора.

Коврин.  Вы идите, а я еще немного задержусь, я вас догоню.

Полина.  Как хочешь!

Смех, музыка, голоса. Входят отдыхающие в маскарадных костюмах, музыканты. Кто-то зовет: «Полина Николаевна!»

Полина.  Мы идем! (Коврину.) Ты нас догонишь. Идемте, господа!

Музыка и смех отдаляются. Коврин достает из стола письмо от Тани.

Коврин.  (распечатывает письмо, читает).
«Сейчас умер мой отец. Этим я обязана тебе, так как ты убил его. Наш сад погибает, в нем хозяйничают уже чужие, то есть происходит то самое, чего так боялся бедный отец. Этим я обязана тоже тебе. Я ненавижу тебя всею моею душой и желаю, чтобы ты скорее погиб. О, как я страдаю! Мою душу жжет невыносимая боль…  Я приняла тебя за необыкновенного человека, за гения, я полюбила тебя, но ты оказался сумасшедшим…»

Коврин рвет письмо и бросает. Из далека доносятся женские голоса и смех.  

Коврин. Как душно! Не мешало бы выкупаться. (Хочет идти и возвращается.) Когда разгуляются нервы, то лучшее средство от них — это работа. Надо сесть за стол и заставить себя, во что бы то ни стало, сосредоточиться на одной какой-нибудь мысли. (Садится за стол, достал из своего красного портфеля тетрадку). Все суета сует. Как много берет жизнь за те ничтожные или весьма обыкновенные блага, какие она может дать человеку. Да я теперь ясно сознаю, что я — посредственность, и охотно мирюсь с этим, так как, по моему мнению, каждый человек должен быть доволен тем, что он есть.

.Он встал из-за стола, подобрал клочки письма и бросил в море, но подул с моря легкий ветер, и клочки Таниного письма полетели обратно, словно снег зимой, и в этой «метели»   возник Странник.

 Коврин.  Опять ты пришел, убирайся. Ты разрушил мою жизнь, и жизнь моих близких. Ты посмеялся надо мной! Ты называл меня гением, а я обыкновенный человек.

Странник (смеется.) А тяжело и скучно быть человеком, не правда ли?

Коврин.  Зачем ты обманывал меня?

Странник.  Я тебя не обманывал. Это ты сам себя обманывал.

Коврин.  Да, действительно, что я говорю! Ведь ты всего лишь галлюцинация, обыкновенный призрак, плод моего больного воображения…. Надо успокоиться, взять себя в руки…. Я пойду. Меня ждут на празднике….

Странник.  Поздно. Уже ничего нельзя изменить.

 Заиграла скрипка, и запели два нежных женских голоса. В романсе, который пели внизу, говорилось о какой-то девушке, больной воображением, которая слышала ночью в саду таинственные звуки и решила, что это гармония священная, нам, смертным, непонятная

Коврин.  Таня! (Он упал на пол и, поднимаясь на руки, опять позвал). Таня! Странник.  Почему ты мне не поверил?

Коврин.  Я верю тебе, верю, что я избранник божий. Да, я —  гений…  Таня!

Странник.  Да, ты – гений, гений…

Коврин.  Я умираю.  Зачем я умираю?

Странник.   Ты умираешь, потому что твое тело уже   не может больше служить оболочкой для гения.

Коврин.  Жизнь так прекрасна!.. Таня!..

Он видит Таню.  Она идет к нему прямо по морю и улыбается.

Таня. Отчего ты так долго не был? Я целые дни всё сижу здесь и смотрю: не едешь ли ты. Мне без тебя скучно! Ты   знаешь, я люблю тебя. Ты мне дорог. Вот ты приехал, я вижу те­бя   и   счастлива,   не   знаю   как.  Ну,  давай поговорим. Расскажи мне что-нибудь.

Коврин.  Таня! Я – счастлив безмерно! Ты пришла.…  Пойдем, погуляем по нашему саду.

Коврин берет Таню за руку, и они уходят вместе. Они идут по морю, прямо в небо. И пока они идут, мы слышим Танин голос: « Отчего ты так долго не был? Я целые дни всё сижу здесь и смотрю: не едешь ли ты. Мне без тебя скучно! Ты   знаешь, я люблю тебя. Ты мне дорог. Вот ты приехал, я вижу те­бя   и   счастлива,   не   знаю   как.  Ну,  давай поговорим. Расскажи мне что-нибудь…» Голос звучит все тише и тише… Веселая праздничная толпа заполняет сцену.

 ЗАНАВЕС

30.04.2005.

г. Москва.

ВНИМАНИЕ! ПУБЛИЧНОЕ ИСПОЛНЕНИЕ ТОЛЬКО С ПИСЬМЕННОГО СОГЛАСИЯ АВТОРА.

ЛЮБЫЕ ИЗМЕНЕНИЯ В ТЕКСТЕ ТОЛЬКО С ПИСЬМЕННОГО СОГЛАСИЯ АВТОРА.

Мой адрес: ramigunova@yandex.ru

 

 

 

Leave a Reply

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *